Грета медленно двинулась вдоль пустынного бульвара на окраине города, глядя на оранжевый свет фонарей. Ряд огней резко обрывался перед стеной из железобетона высотой в девять этажей и длиной с километр. Корвиале. В Риме его называют Змеюкой и говорят, что спроектировавший его архитектор, увидев плоды своих трудов, покончил с собой. Грета никогда этому не верила. Обычные истории, которые рассказывают парни на площади, сидя верхом на мопедах. Пьют, курят и рассказывают подобную ерунду. Во всем виноваты мопеды. Ездили бы на велосипедах, не тратили бы попусту дыхание.

А вот и площадь. Мопеды, парни, клубы дыма. Как клубы пара из глотки Змеюки.

Она притормозила, свернула на другую улицу и въехала в свой подъезд.

На дверях лифта висела уже привычная табличка «Не работает». К многочисленным угрозам на пожелтевшем листе бумаге прибавилась еще одна: «Чтоб вас, Таццина побрал».

Тацциной звали местного одноухого старика. Сам он рассказывал, что потерял ухо на войне. Он много чего рассказывал, по большей части какие-то небылицы. Угрюмый и ворчливый, он жил в Корвиале целую вечность, и здешние мамаши часто пугали им непослушных детей, используя старика вместо «бабая». Пригрозить лифтерам Тацциной было последним средством. Подобно матерям, беспомощным перед капризами детей, жители дома знали, что имеют дело с упорным и безразличным врагом, который по своей воле никогда не отремонтирует лифт. Но в отличие от детей, администрация дома была лишена фантазии, а без фантазии от Таццины не было никакой пользы, и лифт по-прежнему не работал.

Прочитав надпись, Грета улыбнулась. Она живо представила себе, как Таццина, ругаясь по своему обыкновению, заставляет рабочих починить лифт. Потом она посмотрела вверх на убегавшие друг от друга и терявшиеся в мрачной темноте лестничные пролеты, и улыбка исчезла. Семь этажей пешком с пакетами в руках и Мерлином на плечах. Привязать его внизу — все равно что подарить парням с площади. Так что выбора у нее не было.

Она добралась до этажа, с трудом переводя дыхание. Ее встретили пустая квартира и небольшая чашка на столе. В чашке лежал панированный шарик жареного риса и рядом с ним что-то еще такое же желтое: остатки из ресторана, в котором по вечерам работала ее мать. Грета взяла рисовый шарик, открыла окно, забралась на подоконник и принялась крошить рисины в темноту, глядя на неподвижный город под ногами. У нее наверху всегда был ветер — единственная достопримечательность этого места.

— Этот суппли такая гадость. Хочешь попробовать? — спросила она у ветра.

Ветер молчал. Приняв молчание за согласие, она откусила еще немного и выбросила остатки, целясь прямиком в купол Святого Петра, застывший микроскопической голубой точкой на горизонте.

Сильный порыв ветра чуть не сбросил ее вниз.

— Я же говорила — гадость, — подвела итог Грета и спустилась с подоконника, чтобы не полететь следом за остатками суппли.

Закрыв окно, она посмотрела на свое отражение в стекле. Волосы цвета светлого пепла, с левой стороны худого лица — длинная тонкая косичка, как покосившаяся полурамка. Зеленые глаза, тихие и глубокие, наполненные тем светом, какой бывает в лесу высоко в горах. Маленькие рот и нос, терявшиеся в четко очерченной линии скул. И потом эта родинка, черная и круглая, в самом центре подбородка. Как же она ее ненавидела! Она приложила палец к подбородку, закрыв родинку и пытаясь представить свое лицо без этого ужасного пятна. Ничего не вышло. Да и к чему все это? Палец! Ее могла спасти только хирургическая операция.

Грета почистила зубы и пошла спать.

Утром новый день в школе. Подъем на рассвете, чтобы успеть в другой район города вместе со звонком на урок. Мать решила отдать ее в школу в центре, чтобы обеспечить дочери лучшее будущее.