|
Он чувствует легкий голод. Словно какой‑то зверек‑грызун тихонько скребется внутри живота. Но вовсе не голод выгнал его из потайного укрытия и привел сюда. Не голод, а, чистые детские голоса – певческие голоса. Это они прикоснулись к нему в его мертвом сне, в котором не было сновидений. И он слепо пошел за ними, как ищейка идет по следу, полагаясь только на острый нюх. Он шел из Лондона много дней. Он бросил все: дом на Фицрой‑сквер и старую женщину, которая его приютила.
Несколько долгих мгновений он смотрит на освещенные изнутри витражи в окнах старинной массивной часовни пятнадцатого века. Должно быть, хористы проводят вечернюю распевку. Эта часовня принадлежит одному из факультетов Кембриджского университета. Здесь у них школа церковного хорового пения, где готовят молодых хористов для службы в церкви. Он слышит мальчишеские голоса – прохладные, как ночной ветер. – Эй, мальчик, ты что здесь делаешь? ЕГО взгляд отрывается от витражей, мельком скользит по лицу человека и упирается в отполированные до зеркального блеска ботинки и полу длинной профессорской мантии. – Отвечай, когда тебя спрашивают. Ты что, заблудился? Внутри шевелится голод. – Ты опоздал на распевку? – Преподаватель кивает в сторону часовни. – Нет, для хориста ты слишком расхристанный и неопрятный. Уходи, здесь нельзя гулять. Это закрытая территория. Он смотрит мужчине в глаза, уязвленный его неприязнью. На миг все затмевает мысль о насыщении. С тех пор как он вышел из Лондона, он ни разу не утолил голод по‑настоящему. Молодые мужчины ушли на войну, женщины заперли двери на все засовы. Остались только бродяги, чья кровь отдает спиртной горечью. Он уже готов броситься… Нет. Мужчина в. профессорской мантии протирает глаза и видит лишь черного маленького зверька. Наверное, кошку. Промельк движения в темноте. Мальчик бесшумно проходит по нефу часовни. Впереди – приглушенный мягкий свет на полотне Рубенса над алтарем. На мгновение в памяти проявляются образы. Он уже, был здесь, столетия тому назад. Здесь лежат мертвецы, что давно превратились в прах… но их память по‑прежнему будоражит его. Она добирается до него сквозь теплую землю и холодные камни. Ему так хочется быть среди них. Высокие своды часовни теряются в сумраке, и поэтому кажется, что потолка нет вообще. Он сидит, скорчившись за высокой скамьей. Пение замирает и превращается в вязкую тишину. Это «Реквием» Пёрселла [3]. Мальчик помнит его еще с тех – давних – времен. Когда хоронили короля. На какой‑то короткий миг неприкаянная тоска у него в глазах сменяется безмятежным покоем. Музыку он любил всегда. Сейчас он не чувствует голода. Голоса заглушили его на время. Именно в такие минуты он жалеет о том, что не может плакать… Он слушает голоса. – Отлично, ребята. Всё замечательно. Только, Майлс, когда ты выпеваешь соло, не надо терзать это высокое си‑бемоль с таким прямо остервенением. Пусть оно вытекает из фразы естественным образом. Я понимаю, что все это нудно и скучно и вас раздражают дополнительные занятия по вечерам, но что еще остается делать… хорошие парни гибнут на войне, в церквях служат одни панихиды… чтоб ему провалиться, кайзеру. Ну хорошо, на сегодня, пожалуй, хватит. Все свободны. Мальчишки толпой направляются к выходу, проходят под изукрашенной аркой из темного маслянистого дерева, которая делит неф надвое. Они разговаривают и смеются, в них нет ни капли почтения к священному месту. Органист спустился с хоров, и они с дирижером что‑то вполголоса обсуждают. Детский смех и старческий шепот сливаются в гулкое эхо. Огни погашены. Мальчик остался один. Сумрак ласкает его глаза. Теперь ему надо насытиться. Он поднимается – бесшумно. Он идет по проходу – тихий, как тень. |
