|
Темно, холодно, но воздуха хватает, и пищи тоже, и воды, если ее со сталактитов слизывать. Один человек был, так он железные заготовки воровал и потом купцам продавал, тайно. Его поймали и хотели судить, а он убежал и спрятался в шахтах. Там такие лабиринты — можно беглеца сто лет искать, а не найдешь… Ну, думали, придет сезон, он сам вылезет. А он не вылез — боялся. А может, заблудился. Уже на другое межсезонье вышел — живой, только какой-то свихнутый. И судить его не стали — сам себя наказал… Представляешь, над тобой камень и вода, целые громады воды… А ты сидишь в темноте и даже огонь не разводишь, чтобы он твой воздух не жрал. Наверху сезон, а ты как у Шуу в кишках… Он, кстати, все Шуу поминал с тех пор. Может, видел ее. А может, просто сбрендил. Как ты думаешь?
— Я думаю, что Шуу живому видеть нельзя. — Я тоже так думаю… Но ты не думай, что в шахтах плохо. В шахтах на самом деле весело. Все звенит, колеса вертятся, воду откачивают, змейсихи рабочие ходят туда-сюда… Там светло от огней. Стены сверкают, как во дворце, и не понять — капли или самоцветы. Там хорошо песни петь. Все поют. Там крохотная девчонка песню запищит — а кажется, будто хор на разные голоса, и эхо подпевает. Приплывай к нам в межсезонье. — Да у меня своя ведь работа есть. — А ты осенью приплывай, когда торги. Осенью почти никто не работает, только продают и покупают… Смотри, сейчас будет глубокий тоннель, а за ним — грот-палата. Там гостей обычно ракушками угощают. Круча, вперед! Кручина ввинтилась в воду, ушла почти вертикально вниз. Варан мог видеть, как она несется под водой, обернутая, будто белым пламенем, миллионами крохотных пузырьков. Он едва успел схватить воздуха, как Журбина нырнула следом. Мазнула по лицу медуза, шарахнулась прочь огромная полосатая рыбина. Вода потемнела; змейсиха долго протискивалась сквозь плотную темноту, так что у Варана неприятно закололо в груди. Наконец впереди мелькнул свет, радужной пленочкой заколыхалась поверхность, и Журбина, царственно выгнув шею, прорвала ее. Обрушила со шкуры потоки и водопады, покосилась на Варана со снисходительным презрением: мол, как тебе, сухопутный червячок? Варан огляделся. Грот был самый большой из виденных прежде — и, конечно, самый красивый. Солнце пробивалось в него не только из-под воды, но и сверху, из щелей в куполе. Сталактиты тянулись к своим отражениям, образуя колоннаду; известковые потеки казались парадной драпировкой. Нила уже взбиралась по ступенькам куда-то наверх; Кручина, привыкшая отдыхать в «палате», вытянула шею по воде и сонно вздохнула. — Иди сюда! — позвала Нила. Варан плюхнулся с седла в воду, выбрался на плоский камень, отряхнулся, как сытуха на берегу. Полетели брызги. — Сюда! — голос Нилы долетал откуда-то сверху. — Поднимайся! На сухой квадратной площадке в беспорядке валялись кожаные подушки, имелась жаровня с остатками углей и гора перламутровых осколков. Кувшин из-под вина треснул и лежал теперь в скудной красной лужице. Нила вытащила откуда-то метлу и совок. — Хозяину скажешь, грот убирали. Тут они такого, бывает, натворят — змейсихи морду воротят… Варан протянул руку за метлой. Нила отдала не сразу. Был момент, когда они стояли лицом к лицу, в четыре руки держась за гладкое древко. Нила молчала, ничего не объясняя. Глаза ее, вечно прищуренные, в полумраке наконец-то открылись, и каждый зрачок казался входом в шахту. — Это гостевой путь, — сказала Нила глухо, будто удерживая слезы. — Мы по нему посетителей возим. Он вдоль берега идет, по краю, поэтому свет. А если свернуть вглубь — там такие переходы… такие лабиринты… и там всегда темно. — А ты любишь, когда темно? — спросил Варан, чувствуя, как нагревается в ладонях злосчастная метла. |
