«Уважаемый товарищ! Мы собираем материалы о писательском труде. Просим прислать свои рукописи. Их следует сохранить для будущих поколений… для исследования культурного наследия… для… Просим не откладывать… Наш адрес…»

Прочла — и в глазах потемнело. Замелькали передо мной рукописи. Вороха рукописей, кипы, груды, холмы, горы! Затолканные в мусорные ящики, укатившие на свалки, дымом поднявшиеся в небо…

Лихорадочно стала я рыться в ящиках письменного стола — не обнаружу ли какого-нибудь завалящего листочка, какого-нибудь драгоценного обрывка? Ворошила, копалась, все перешерстила — ничего. Так-таки ничего? Совсем ничего? Ни-че-го-шеньки!

И вдруг… Наконец-то! Вот! Исписанный лист. Аккуратный, неисчерканный — любо-дорого посмотреть. Буковка к буковке, слово к слову. Каждый увидит, что муза водила моим пером, не колеблясь, не оступаясь, не натыкаясь на стены и фонарные столбы. Такому документу — самое место в архиве!

Однако… Гм, гм… А если кто посмотрит и скривится — тоже мне рукопись! Вылилось на бумагу, как сквозь дырявое сито, ни исканий, ни сомнений, ни трудов… Уж не плагиат ли? Толстой по сто двадцать раз… Бальзак!.. А Мериме, Мериме?!

Глянула я на свою работу другими глазами. Нет, такую чистенькую да складненькую рукопись в назидание потомкам оставлять нельзя! Ведь невесть что подумают. Разгладила листок на столе и прочла первую фразу:«Он зевнул и уснул за обеденным столом».

Он я зачеркнула и сверху надписала некто. Потом перечеркнула это некто и вместо него нацарапала кто-то. Зачеркнула и кто-то, вписала этот тип. Этого заменил некий, а его, в свою очередь, один гражданин, гражданина вытолкнул человек, который вновь превратился в он — свой исходный пункт. Таким образом над первым же словом вырос целый небоскреб перечеркнутых.

Теперь подошла очередь следующего — зевнул. Я заменила его на раззевался, вздохнул, отдышался, глубоко и мерно задышал, откашлялся, закряхтел и даже засопел. Союз и тоже не остался обойденным. К нему прицепила я да, заменила его на да так, далее — на инда. А слову уснул нашлось столько заменителей — от задремал до дал храпака, что их и девать было некуда. Воистину неисчерпаемы сокровища языка!

А тут еще всплыли в памяти рукописи Пушкина — на полях человечки в цилиндрах нарисованы, ножки женские, пистолеты… Поэтому сбоку я изобразила кактус, стиральную машину и череп с перекрещенными костями…

Отодвинулась от стола, взглянула на свою рукопись со стороны. Да-а, теперь есть на что посмотреть! Теперь любой профан поймет: чтобы хоть одно слово написать, надо пуд соли съесть! Даже до простейшего союза добираешься путаной, ухабистой, полной исканий, горьких разочарований, мучительных сомнений и радостных открытий дорогой. Грядущие поколения должны зарубить себе это на носу!

Однако моя творческая потенция как внезапно вспыхнула, так же внезапно и погасла (выдохлась, исчезла, увяла, сникла, кончилась, испарилась). Еще раз пробежала я глазами рукопись. Начало пестрело пяти- и девятиэтажными надстройками, пристройками, боковушками, балкончиками, мансардами — как сдаваемая внаем дача. А дальнейшее осталось девственно нетронутым. Так сказать, половину скоблили, а вторую и не колупали. В самый раз для будущих поколений!

Под рукописью я поставила дату: июль — ноябрь 1970 г; январь — июль 1974 г. А ниже: Друскининкай — Лондон — Дели — хутор Бумбуляй — Париж.

Вложила манускрипт в конверт, заклеила, и вдруг закололо сердце. Расстаться с такой ценностью?! Ведь сколько сюда вдохновения и труда вложено, сколько поисков и находок с ним связано! Засунут его архивисты в свои фонды, сгноят, мыши его сгрызут… Нет! С такой рукописью люди должны познакомиться немедленно, теперь же! Особенно начинающие, молодые.