– Not an earthly, cove.. – неожиданно спокойным, сильным голосом произнес татарин по-английски, и Алексей щелкнул в удивлении языком: лицо у него сейчас было, вероятно, глупое, какое бывает у любого мужчины, понявшего, что его обманули. Старший сержант с самого первого момента их знакомства создавал впечатление о себе, как о человеке не слишком образованном, и если умном, то лишь в бытовом смысле этого слова – этаком хватком мужике, действительно похожем на бывалого прораба. Значит, он много умнее, чем кажется даже при близком знакомстве, – как и положено, наверное, притворяться разведчику.

Группа перестроилась, сам Алексей оказался теперь впереди, Муса с незнакомым корейским солдатом бежали в десятке метров за ним, подгоняя перед собой вновь демонстративно «потухшего» пленного, а братья Чапчаковы и остальные считанные пехотинцы и самоходчики, двигались уже дальше за ними, таща на себе старшего капитана. Через несколько минут тот, однако, пришел в сознание и сумел бежать дальше сам.

Это было неожиданно и произвело на Алексея серьезное впечатление – прежде всего потому, что самому ему двигаться становилось все тяжелее. Раны так и не болели (во всяком случае, почти не болели), но переставлять ноги, развивая хотя бы ту скорость, которую принято назвать «трусцой», было все труднее и труднее.

Почему раны не убивают его болью, как происходило в тот, в прошлый раз? Многое из случившегося осенью 1944-го он давно забыл, но как раз это запомнилось на всю жизнь. То, что может быть и иначе, казалось странным и страшным. Перебит нерв? Если да, то это значит, что он уже не просто урод, но еще и калека. В прошедшем чудовищную войну Советском Союзе такое, ясное дело, не удивит, а с одной рукой и двумя ногами нестарому еще мужику вполне можно будет жить дальше, но вот о ведущей к адмиральским звездам карьере надо будет, вероятно, забыть. Он не одноногий адмирал Исаков и не истребитель Маресьев – капитан-лейтенанта с одной действующей рукой спишут максимум в военкомы. Черт с ними, конечно, со звездами, но потерять из-за всего случившегося шанс на свой собственный эсминец – до чего же это обидно… Убитые позади и вокруг, захлебывающиеся в ледяной, останавливающей дыхание воде восемнадцатилетние пацаны, даже обгоревший кот на пожарище – да, он понимал, что все это было гораздо, несравнимо более важным, но обида все равно осталась. Это было глупо и даже стыдно, но что уж чувствовалось: справиться с собой оказалось неожиданно тяжело.

«Воздух!» – опять дико заорали сзади, уже снова на русском. Алексей повалился в снег как бежал: лицом вперед. Через секунду его нагнали топочущие шаги – Муса с корейцем и оглядывающимся пленным промчались мимо. Пришлось вскакивать, шипя от приступа головокружения и злобы на себя: выходит, опять спраздновал труса! Понятно, что если падать так на каждое появление в воздухе вражеского самолета, то никуда не добежишь. Значит – это в последний раз.

– Давай, Лешка…

Это оказался Борис, старший из двух братьев. Он помог подняться, но тут же, как только Алексей твердо утвердился на ногах, отпустил руку. Потом вдруг рядом оказался «сапер», потом – корейский ефрейтор, за ним еще кто-то. Следующие пять или шесть минут почему-то полностью выпали из памяти, и только позже Алексей сумел с большим трудом вспомнить, что куда-то бежал за опять качающимися впереди спинами, причем так, что не отстал ни на метр.