— Он выиграл.— Пожалуй, это было одновременно и самое меньшее, и самое большее, что он мог сказать.

Питер кивнул; его огромное тело едва умещалось в кресле-качалке.

— С его стороны это было гениальное решение — вернуться в армию. Будет смешно, если он станет теперь настоящим героем только для того, чтобы опровергнуть твою статью.— Бэрден поймал себя на нелепом ощущении, что ему хочется нападать на Питера и защищать Клея.

— К счастью, до этого не дойдет. Большую часть времени он проводит в штабе, но кто узнает об этом? Особенно после всех тех фотографий, где он запечатлен в бою. Очевидно, он собирается оставаться в Корее до января. И тогда, овеянный славой, он вернется, чтобы занять свое место в сенате.

— Из него получится хороший сенатор.— Бэрден почти верил тому, что говорил.

— Хороший?

Недоумение Питера раздражало Бэрдена.

— Да, хороший. Он честолюбив и поэтому должен быть хорошим.

— Или по крайней мере не быть особенно плохим.

— Он, конечно, будет усердным...

— Или делать вид.

— Для себя самого.

— Это естественно.

— Тогда мне бы хотелось, чтобы нами правили неестественные люди.

— Это никому не по плечу.

— Именно.

Питер не хотел примириться с этой мрачной точкой зрения.

— Отдельные сенаторы кое в чем еще обладают властью. Клей будет иметь власть.

Бэрден покачал головой:

— Но не в сенате. Здесь он будет еще одним «за» или «против», сенатские лидеры заранее будут знать, как он проголосует.

— Надо, пожалуй, отказаться от всей системы.

— Мы уже от нее отказались,— сказал Бэрден.— Мы живем теперь под диктатурой президента и проводим периодические референдумы, которые позволяют нам сменить диктатора, но не диктатуру.

— Но, пожалуй, это единственный способ управлять таким обществом, как наше.

— Я бы постыдился так думать. Но ведь я консерватор, что естественно в мои годы.

— Мы все называем настоящее постыдным, хотя в прошлом тоже было не лучше,— мрачно заметил Питер.— В этом я убежден.

— Ну что ты. Лучшие времена были.

Бэрден поднялся навстречу брошенному ему вызову, вспомнил битву при Шайлоу, хотел сказать о генерале Ли и Линкольне, но Питер не желал этого слушать. Он прервал Бэрдена:

— Нами всегда правили обезьяны, и наши жалобы — это просто мартышкина болтовня...

— Нет! — Бэрден поразился собственной горячности.— У нас был наш золотой век.— Он показал на портрет Джефферсона над камином.

— Согласен, он был недолог и, как и все человеческое, пошел прахом, и в этом некого винить. Жизнь нами располагает, и ни твои мартышки, ни обезьяны не несут за это ответственности. Добро случается редко, и все тут, хотя большинству из нас нелегко с этим примириться.

— Золотого века никогда не было,— упорствовал Питер.— Золотого века никогда не будет, и сущий идеализм думать, будто мы можем быть другими, нежели есть сейчас,— ликовал Питер в своем отчаянии.

Бэрден вздохнул, это состояние было ему слишком хорошо знакомо.

— Удовольствия у всех разные,— загадочно отозвался Питер. Долгое время оба молчали. Питер раскачивался в кресле, Бэрден рассматривал портрет Джефферсона. Затем Питер сказал:

— Как вы думаете, почему моя статья о Клее не возымела эффекта? Ведь это была правда, уничтожающая правда.

— Очевидно, не уничтожающая. Во всяком случае, на публику производят впечатление лишь победители.

— Но победители время от времени превращаются в проигравших. Иногда даже садятся за решетку.

— Но сказать, что Клей — фальшивый герой.