— Что ж, прекрасно. И все же я предпочел бы услышать от вас иной ответ. Я предпочел бы, чтобы вы сказали: "Если отец не одобряет вас, мне это совершенно не важно".

— Напротив, это очень важно! Я бы так никогда не сказала! — воскликнула девушка.

Он смотрел на нее, слегка улыбаясь, и доктор — если бы он в эту минуту наблюдал за Морисом Таунзендом — заметил бы, как в его милых, приветливых глазах мелькнул нетерпеливый огонек. В ответе его, впрочем, не было ни капли нетерпения; он только трогательно вздохнул:

— Будем надеяться, что мне удастся его переубедить!

Позже, в разговоре с миссис Пенимен, молодой человек высказался более откровенно. Но сперва, исполняя робкую просьбу Кэтрин, он спел несколько песен; нет, он не льстил себя надеждой, что это поможет ему расположить к себе ее отца. У Мориса был приятный мягкий тенор, и, когда он кончил петь, каждый из присутствующих издал какое-нибудь восклицание — лишь Кэтрин напряженно молчала. Миссис Пенимен объявила его манеру исполнения "необычайно артистичной", а доктор Слоупер сказал: "очень проникновенно, очень"; сказал во всеуслышание, но тон его при этом был несколько суховат.

— Я ему не понравился, вовсе не понравился, — проговорил Морис Таунзенд, обращаясь к тетке с тем же заявлением, какое раньше сделал племяннице. — Он меня не одобряет.

В отличие от своей племянницы, миссис Пенимен не стала требовать объяснений. Она тонко улыбнулась, словно все сразу поняла, и — опять-таки в отличие от Кэтрин — даже не попыталась возражать.

— Но это же совершенно не важно, — негромко проговорила она.

— Вот вы умеете сказать то, что надо! — сказал Морис к великой радости миссис Пенимен, которая гордилась тем, что всегда умела сказать то, что надо.

При следующей встрече со своей сестрой Элизабет доктор сообщил ей, что познакомился с протеже Лавинии.

— Сложен прекрасно, — сказал доктор. — Мне как врачу приятно было видеть такой превосходный костяк. Впрочем, если бы все люди были так сложены, они не слишком нуждались бы в докторах.

— А кроме костей ты ничего не видишь в людях? — поинтересовалась миссис Олмонд. — Что ты думаешь о нем как отец?

— Отец? К счастью, я ему не отец.

— Разумеется. Но ты отец Кэтрин. Если верить Лавинии, твоя дочь влюблена в него.

— Ей придется совладать со своим чувством. Он не джентльмен.

— Поостерегись! Не забывай — ведь он из клана Таунзендов.

— Он не джентльмен в _моем_ понимании этого слова. Ему недостает благородства. Он прекрасно умеет себя подать, но это низкий характер. Я тотчас раскусил его. Слишком фамильярен; я не переношу фамильярности. Он просто ловкий фат.

— Да, — сказала миссис Олмонд, — это замечательное свойство — умение с такою легкостью судить о людях.

— Я не сужу о людях с легкостью. Мои мнения — результат тридцатилетних наблюдений. Чтобы суметь разобраться в этом человеке за один вечер, мне пришлось потратить половину своей жизни на изучение человеческой натуры.

— Возможно, ты прав. Но ведь надо, чтобы и Кэтрин его увидела твоими глазами.

— А я снабжу ее очками! — сказал доктор.

8

Если Кэтрин и правда была влюблена, она помалкивала об этом. Впрочем, доктор, конечно, готов был допустить, что за ее молчанием может многое скрываться. Она сказала Морису Таунзенду, что не будет говорить о нем с отцом, и теперь не видела причин нарушать свое слово. После того как Морис отобедал в доме на Вашингтонской площади, приличия требовали, конечно, чтобы он пришел снова, а после того как его снова приняли со всей любезностью, он, естественно, стал наносить визит за визитом.