Широкое бородатое лицо старика Першакова с черными точками въевшейся в кожу угольной пыли сделалось сумрачным. Он минуту подумал и не спеша заговорил:

— Да с чего начинать-то, Василий Степанович? Вот уже два года как вольными стали. А вернее сказать, с этого времени дохнуть быстрее начали. В тот день собрали нас на сход, зачитал чиновник из губернии манифест царский. Ну, избрали волостное правление, старшину там, помощника и еще, кого следует. Думали, теперь все, значит, по справедливости будет. Да скоро увидели мужики, что у них только голодное брюхо, а у конторы — капиталы, работа, да и власти все на ее стороне. Какая уж тут справедливость! Хорошего старосту, который за нас стоял, исправник арестовал, велели другого выбирать. Мы, было, отказались, так мировой посредник сам назначил. Ну, а дальше — хуже. Денег контора не платила, хлеб в долг давала, да втридорога заводская лавка цены ломила. А деться-то некуда, берешь. Потом и того не стало. Так, веришь, пухнуть с голода начали. А тут и производство все прахом пошло, заводы стали, без работы народ остался. Ну, хоть вешайся! Детишек малых, стариков да хворых в тот год поумерло страх сколько. А что поделаешь? Хозяин и в ус не дует, проматывает в Петербурге денежки.

— Больно ты, Елизарыч, слезно все изображаешь. Что ж не говоришь, как народ себя вел, когда исправник манифест читал? Иль, забыл? — задорно блеснув глазами, вмешался Никита и, обращаясь к Пятову, продолжал. — Ты не думай, Василий Степанович, народ тоже кой-что соображать стал. Раньше-то все больше молчали перед губернским начальством или исправником. А теперь шабаш! Почувствовали мужики, что надо один за одного стоять, всем обществом давить на контору да начальство.

Никита говорил с жаром, и чувствовалось, что он играл не последнюю роль в бурных событиях, разыгравшихся в последнее время на заводе. Остальные рабочие тоже оживились и, перебивая друг друга, стали рассказывать Пятову о том, что случилось после ареста старосты.

А события произошли, действительно, небывалые. Рабочий сход дружно отказался выбирать нового старосту. Как ни увещевал, как ни вразумлял собравшихся мировой посредник, как ни ругался исправник, ничего не помогло, рабочие стояли на своем. Кое-кто из них стал даже возражать посреднику. Тогда он велел арестовать их. Среди арестованных оказался и Колесников. Когда его схватили двое смотрителей, в толпе собравшихся поднялся шум, крик:

— Не дадим арестовать, — пусть нас всех сажают!

Посреднику пришлось отступить, а исправник немедленно уехал в Слободск.

Через два дня на завод прибыл отряд полицейских, и ночью «смутьяны и подстрекатели», как их называл посредник, были арестованы, а утром собрали новый сход. Но слух об аресте товарищей уже дошел до рабочих, они большой толпой двинулись к дому исправника и силой освободили арестованных. Затем все отправились к волостному правлению и здесь заставили нового старосту, которого успел назначить посредник, отказаться от своих обязанностей и на его место выбрали Петра Воронова. Настроение у рабочих было боевое. Многие уже поговаривали, что если начальство арестует и этого старосту, то следует дружно бросить работу. А через две недели предстояла отправка большого каравана с железом на продажу, и прекращение работы грозило огромными убытками. Воронова сменить не посмели.

— У нас-то еще ничего обошлось, — со вздохом сказал Хрулев. — А вот на Клименковском, так шесть рот на постой привели, когда народ старосту своего тоже из- под ареста вызволил. Сам губернатор приехал. Сход собрали, а площадь солдатами окружили. Вот так и выбирали.

…В тот год отовсюду шли слухи о волнениях. Рабочие всем миром предъявляли требования о повышении платы, уничтожении непомерных штрафов, прекращении работы в воскресные дни. Стихийные волнения прокатились во многих местах, а кое-где вспыхнули первые в России стачки.