С еще большим презрением он относился к московским купцам-коллекционерам, собиравшим картины из чванства и снобизма. Он бывал у них потому, что это была единственная возможность встречаться с московскими художниками. Как-то Гиршман просил меня и Переплетчикова поехать с ним к Сурикову, чтобы помочь ему выбрать у него несколько этюдов. Суриков встретил нас очень радушно и стал показывать этюды к «Стрельцам», «Морозовой» и «Ермаку». Он показывал сначала самые слабые вещи, явно не ценившиеся им и только под конец извлекал откуда-то из другого места вещи позначительнее. Гиршман от поры до времени справлялся о цене и каждый раз вздыхал:

– Что вы, Василий Иванович, да разве можно так высоко расценивать такой крошечный этюд?

А Василий Иванович действительно хватил: «5 000, и никаких!»

– Уступите, Василий Иванович.

На это Суриков с лукавой усмешкой, подмигнув нам с Переплетчиковым, сказал:

– И хотел бы, да имя не позволяет.

В этой озорной реплике сквозило нескрываемое презрение к «меценатам».

Московские старожилы помнят еще, какой хаотической была до 1913 года развеска картин в Третьяковской галерее. П.М.Третьяков умер, не успев осуществить задуманную им перевеску всех картин. После его смерти первые «попечители» галереи – Голицын, Остроухов и Цветков – считали необходимым оставить галерею в том виде, в каком она была в момент смерти ее основателя, не трогая с места ни одной картины. Знаменитая картина Сурикова «Боярыня Морозова» висела в узкой комнате, в которую вела маленькая дверь, и не было никакой возможности видеть как следует картину, ибо не было «отхода» от нее. Эта злополучная суриковская комната вмещала еще гигантский холст Перова «Никита Пустосвят» и большую картину Милорадовича «Черный собор».

Я руководил перевеской 1913 года и распорядился вынести из этого зала все несуриковские картины, а также пробил на месте входной двери большую арку, открывавшую вид на картину сквозь анфиладу зал. «Боярыня Морозова» загорелась всеми своими радужными цветами.

Когда В.И.Суриков пришел в галерею после новой повески, он, в присутствии собравшихся старейших служащих, отвесил мне земной поклон и со слезами на глазах обратился к ним со словами:

– Ведь вот в первый раз вижу свою картину: в квартире, где ее писал не видел – в двух комнатах через дверь стояла. На выставке не видал – так скверно повесили, и в галерее раньше не видал, без отхода-то.

В этот день мы долго стояли с ним перед его картинами, причем он рассказал немало любопытных эпизодов, связанных с историей их создания.

Подойдя к «Утру стрелецкой казни», он вспомнил, как к нему в мастерскую в 1880 году зашел И.Е. Репин. Картина была уже вся прописана и в основном решена. Репину она очень понравилась, он спросил только Сурикова, почему тот не повесил нескольких стрельцов на виселицах видневшихся вдали, по спуску вдоль Кремлевской стены. Суриков замялся сказав, что ему это казалось излишним и дешевым.

– А я бы непременно повесил двух-трех, а то какая же казнь, если никто еще не повешен.

Суриков попробовал на другой день начертить мелом по масляной живописи несколько висящих фигур. Когда он окончил, в комнату вошла старуха няня.

– Увидев картину, она грохнулась на пол, – закончил Суриков. – Тут я и понял, что был прав я, а не Репин: искусство не так должно действовать…

Илья Ефимович Репин

Суриков

I

Вероятно, 1872 год.