– На полгода…

– Покорно благодарю…

– Не на чем… Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой… Ты вот что: перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед… а в обеспечение я с тебя закладную на две твои баржи возьму…

Фома встал со стула и, усмехаясь, проговорил:

– Завтра пришлите векселя… я их вам оплачу полностью…

Щуров тоже грузно поднялся со стула и, не спуская глаз под насмешливым взглядом Фомы, спокойно почесывая грудь, сказал:

– И так хорошо…

– Спасибо… за ласку!

– Не даешься ты… а то я бы тебя приласкал! – лениво проговорил старик, оскаливая зубы.

– Н-да! попадешь вам в руки…

– Тепло будет…

– Нагреете, что говорить…

– Ну, однако, паренек, будет! – сурово сказал Щуров. – Хоть ты и думаешь про себя, что неглуп… только рано это… Сыграл вничью, да уж и хвастаться стал!.. А ты у меня выиграй… тогда и пляши от радости… Прощай-ка… Да денежки завтра припаси…

– Не беспокойтесь… Прощайте!

– С богом!

Выйдя за дверь номера, Фома услыхал, как старик зевнул протяжно и громко, а потом запел сиповатым басом:

– «Ми-ило-осердия двери отверзи нам… благословенная богородице…»

Фома унес с собой от старика двойственное чувство! Щуров и нравился ему, и в то же время был противен.

Он вспоминал речи старика о грехе, думал о силе веры его в милосердие бога, и – старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.

«И этот тоже про жизнь говорит… и вот – грехи свои знает, а не плачется, не жалуется… Согрешил – подержу ответ… А та?..» – Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. «А та – кается… не поймешь у ней – нарочно она или в самом деле у нее сердце болит…»

Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил напомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение к старику, он не мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.

– Н-ну, был я у Щурова!.. – сказал он, придя к Маякину и усаживаясь за стол.

Маякин в засаленном халатике и со счетами в руках нетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:

– Наливай ему чаю, Любава! Рассказывай, Фома… Мне к девяти в думу надо, рассказывай скорей.

Фома, посмеиваясь, рассказал о том, как Щуров предложил ему переписать векселя.

– Э-эх! – с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков Тарасович. – Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести дела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому бы пойти… Я бы его вокруг пальца обернул!

– Ну, едва ли! Он говорит: «Я дуб…»

– Дуб? А я – пила… Дуб – дерево хорошее, да плоды его только свиньям годны… И выходит, что дуб – глуп…

– Да ведь все равно платить надо…

– С этим не торопятся… умные люди! А ты – готов бегом бежать, чтобы деньги отдать… купец!

Яков Тарасович был решительно недоволен крестником. Он морщился и сердито приказывал дочери, молча разливавшей чай:

– Сахар подвинь мне, видишь – не достану…

Лицо Любови было бледно, глаза мутны, и руки у нее двигались вяло, неловко… Фома посмотрел на нее и подумал:

«Смирная какая при отце-то…»

– О чем он говорил с тобой? – спросил его Маякин.