«Какое все разное… и люди и женщины… и чувствуешь всегда разное…»

На улице темнело, а в комнате уже было совсем темно. Ветер качал липы, сучья их царапались о стены дома, точно холодно им было и они просились в комнаты…

– Люба! – тихо сказал Фома.

Она подняла голову и посмотрела на него.

– Знаешь… я ведь поссорился с Медынской-то…

– Из-за чего? – оживляясь, спросила Любовь.

– А – так уж!.. Она обидела меня…

– Ну, это хорошо, что поссорился, – одобрительно сказала девушка, – а то бы она тебя завертела… она – дрянь, кокетка… ух, какие я про нее вещи знаю!

– Совсем она не дрянь, – угрюмо сказал Фома. – И ничего ты не знаешь… Всё вы врете!

– Ну уж, извини!

– Нет… вот что, Люба, – тихо и просительно сказал Фома, – ты не говори мне про нее худо… Я все знаю… ей-богу! Она сама сказала…

– Са-ама?! – удивленно воскликнула Люба. – Какая… странная! Что же она сказала?..

– Виновата… – с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.

– Только? – В вопросе девушки звучало разочарование.

Фома услышал его и с надеждой спросил:

– Мало разве?

– Очень ты любишь ее?

Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:

– Не знаю… Кажется… что теперь больше, чем прежде…

– Удивляюсь я, как можно любить такую? – пожав плечами, спросила девушка.

– Еще как можно! – воскликнул Фома.

– Не понимаю… Нет, это только потому ты привязался к ней, что лучше ее не видал…

– Не видал! – согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: – Может, лучше и нет… Она для меня – очень нужна! – задумчиво и тихо продолжал он. – Боюсь я ее, – то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала… Иной раз – тошно мне! Подумаешь – кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и – не решишься… И во всем так – подумаешь о ней: «А как она узнает?» И побоишься сделать…

– Да-а, – задумчиво протянула девушка, – значит, ты ее любишь… Я бы тоже… если б любила, то думала бы о нем… что он скажет?

– И все у нее – особенное, – рассказывал Фома. – Говорит она по-своему… красива как, господи! И такая маленькая… как ребенок…

– Что же у вас вышло? – спросила Любовь.

Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.

– Я ей: «Эх ты! Играла ты со мной – зачем?» – гневно и с упреком говорил он.

А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая головой, поощряла его:

– Вот – хорошо! Ну, а она?

– Молчит! – тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. – То есть она говорила… да что в том?

Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате все сгущалась, в окна смотрело что-то мутное.

– Зажгла бы ты огонь!.