– Стенайте, – голос мужчины гремел теперь с удвоенной силой, – ибо близится день Господень, и ниспошлет опустошение Всемогущий! Всеобщая погибель, говорю я, предназначенная Господом, Властелином сонмищ, свершится на всем пространстве земли этой. Что сделаете в день гнева и опустошения, которое издалека грядет? Тогда взглянем на землю, и вот мрак и угнетение, ибо и свет затмится при гибели!

Мы уже стояли у колокольни, а он положил автомат на поперечную балку и, отвязав веревку, потянул за нее. Вместе с первыми звуками меди услышали мы еще слова, намного прекраснее тех, что можно было услышать на проповедях ксендза Дудака: «И потому разверзла геенна зев свой и распахнула безмерно пасть свою». И теперь, под ошеломляющий звон брентовских колоколов, ибо в отличие от нашего прихода было здесь три колокола, а не один, под восхитительный звон этих колоколов мужчина в халате повторял, будто рефрен песни: «Горе тем, кто творит законы неправедные, горе тем, кто творит законы неправедные». А мы стояли рядом, и некоторые из нас даже качались в такт этой песни, ибо то была действительно песнь, только не церковная, ибо никогда мы не слышали ее в костеле, но и не массовая, ибо на уроках музыки мы пели только массовые песни, а этой среди них не было. Может, еще минута, и мы подхватили бы ее слова и пронзительную мелодию, и таким образом она стала бы, по крайней мере в каком-то смысле, массовой, но помешал такой метаморфозе хромой причетник, ковыляющий к нам. Он приближался пугающе быстро и грозил нам кулаком. «Безбожники! – кричал он. – Уже и святое место не уважаете, проваливайте отсюда, а не то я сейчас…» – и ускорял шаги, а его стихарь все выразительней белел на фоне зарослей орешника. Вместе с Желтокрылым мы бросились наутек к Буковой горке, но причетник погнал нас дальше, аж до границы кладбища, которую обозначал бетонный фундамент давно не существующих столбиков. «Хулиганы! – кричал он еще громче. – Вандалы! – и грозил кулаком. – Нечего вам тут делать, – и ковылял еще быстрее, – только покойников тревожите!»

И когда мы были уже вне пределов кладбища, неожиданно, как из-под земли, вырос среди сосен М-ский с портфелем в одной руке и с каким-то растением в другой. Оторвавшись от своего занятия, он уставился на нас рыбьими глазами.

– В чем дело, мальчики? Видите этот цветок? Красивый, правда? Скажи-ка, – обратился он ко мне, – какое это семейство? Не знаешь? – обрадовался, как на уроке. – Это семейство Compositae, по-польски «сложноцветные», подсемейство Liguliflorae – по-польски «хоботкоцветные», да, это настоящая арника горная – Arnica montana, – растет на горных лугах, а я нашел ее здесь, невероятно, на севере, в моренном окружении! Цветет в июне или июле, все совпадает.

Дальнейшие разглагольствования М-ского о необычайных открытиях прервал причетник, который, зная учителя естествознания, обрушился на него с резкими упреками.

– Что же это вы, пан дарвинист, вместе с молодежью нарушаете покой святых мест, – говорил он сопя, – так не годится, я в дирекцию школы письмо пошлю с вопросом, обязательно ли ради науки устраивать балаган на кладбище.

– Я тут… это… послушайте… – забормотал М-ский. – Я тут сам по себе, а мальчики эти не со мной.

– Не с вами? – разозлился причетник. – Как то есть не с вами, я сам видел, как вы вместе дергали колокола, и зачем такие дурацкие выходки? Разве ксендз приходит в школу звонить во время уроков? Нет! Так что попрошу держаться от костела подальше!

Это уж было слишком. М-ский побагровел и изверг из себя одним духом целый поток угроз и предостережений, в которых слова провокация, духовенство, иезуитство, обскурантизм, косность повторялись очень густо.