– Я на-шел у кор-ней, – шептал Шимек, – ты нес в кар-ма-не, – это мне, – а Петр бро-сал в о-гонь. По-том – до-мой.

Сторож был уже с нами, дверь в кабинет была закрыта, и теперь, вспоминая эту сцену, я думаю, что был это самый замечательный сценический шепот, какой я когда-либо слышал. Одно только оставалось неясным – почему на этот раз за водой послали сторожа, а не кого-нибудь из нас? Оставленные без надзора, даже при открытых дверях кабинета, мы могли без труда обо всем договориться, в чем у сидящих в кабинете не могло быть сомнений. Может, они хотели любой ценой завершить следствие? Или это была интрига М-ского? Об М-ском я, во всяком случае, думал все время, пока они долго пили чай, а мы сидели в канцелярии на складных стульях, которые ужасно впивались в зад.

Перед М-ским теперь встала сложная проблема – он наверняка понял, о чем речь. Незаметно игра между нами сменилась игрой между мною и М-ским, и, хотя я так никогда и не рассказал друзьям про мой первый в жизни шантаж, эта игра продолжалась еще долгие годы после окончания школы, и после смерти Петра тоже не закончилась, и даже – как я сейчас думаю, – возможно, продолжается и поныне совсем в другом месте и времени. Когда я закончил школу, М-ский еще преподавал естествознание и оставался заместителем директора по воспитательной части. Позднее, после семидесятого года, когда два государственных мужа подписали договор, который газеты в Германии и Польше назвали историческим, когда много людей выехало навсегда в страну Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, я узнал, что М-ский был среди них. Тогда я просто пожал плечами, однако, как оказалось, рановато. Ибо во время моего визита к Эльке, о котором я написал, что это тоже была игра, только вокруг Вайзера, во время этого визита, под самый его конец, М-ский снова неожиданно возник из небытия, словно ничто не могло произойти без него.

Из большой комнаты внизу, где лежала Элька, я поднялся в спальню. Мои руки больше не были крыльями «Ила», а прочие члены ничем не напоминали его серебристый корпус, задирающий красное платье. Рядом с кроватью стоял маленький переносной телевизор. Я включил его и, не вникая в передачу, совершенно пришибленный, натягивал пижаму Хорста. И тут я увидел на экране лицо М-ского, улыбающееся и толстощекое, отвечающее на вопросы репортера.

– Почему вы так поздно решились вернуться на родину? – спрашивал журналист.

– Ох, это не так просто, – отвечало лицо, – в общих чертах я бы объяснил это политическими причинами.

– Чем вы занимались в Польше?

– Научными исследованиями, – говорило лицо, – а по необходимости также преподавал в школе.

– Почему по необходимости?

– Потому что мои исследования, в которых я подчеркивал исключительность флоры и фауны, – хмурилось лицо, – окружающих Гданьск лесов, эти исследования не получали ни отклика, ни признания.

– По приезде вы опубликовали результаты своей научной работы?

– К сожалению, – на лице появились признаки некоторого нетерпения, – рукопись была конфискована у меня на границе.

– Почему?

– Боюсь, также по причинам политическим, – отвечало без запинки лицо.