— Кажется, ты должен оставить меня, любовь моя, — проговорила мать, поднимая слабеющую руку к голове. — Перегрина никогда ничего не волновало, кроме греческого, латыни и его токсов.

— Коптов, — сказал Лайл. — Коптский — это древний язык…

— Один только Египет на уме, — произнесла мать с лёгким всхлипыванием, не сулящим ничего хорошего. — Всегда твои пирамиды, и мумии, и свитки, и никогда — мы. Твои братья даже не знают, кто ты такой!

— Они меня знают достаточно хорошо, — возразил Лайл. — Я тот, кто посылает им все эти замечательные вещи из дальних краёв.

Для них он был экстравагантным и загадочным старшим братом, с которым происходили всякие волнующие приключения в диких и опасных станах. И он действительно посылал им подарки, вызывавшие восторг у мальчишек: мумии кошек и птиц, шкурки змей, зубы крокодила, и прекрасно сохранившихся скорпионов. Он также регулярно писал им.

И всё же Перегрин не мог заставить умолкнуть внутренний голос, говоривший ему, что бросил братьев на произвол судьбы. То, что он ничего не мог сделать для них, кроме как разделить с ними их несчастье, служило плохой отговоркой.

Один лишь лорд Ратборн, известный в Обществе как лорд Безупречность, был состоянии справиться с его родителями. Он избавил Лайла от них. Но у Ратборна есть собственная семья.

Лайл знал, что должен что-то сделать ради братьев. Но всё это дело с замком было сущей бессмыслицей. Ему пришлось бы отложить возвращение в Египет — но как надолго? И во имя чего?

— Не понимаю, какую пользу принесёт братьям моё прозябание в сыром, разваливающемся старом замке, — проговорил он. — Не могу представить более смехотворного поручения, чем путешествие в четыре сотни миль ради спасения кучки суеверных рабочих от домового. Я также не понимаю, чего испугались ваши крестьяне. Каждый замок в Шотландии посещают призраки. Они живут повсеместно. На полях сражений. В деревьях. В камнях. Они же любят своих привидений.

— Тут серьёзнее, чем призраки, — сказал отец. — Произошли ужасные несчастные случаи, раздавались душераздирающие крики среди ночи.

— Они говорят, что вступило в силу давно забытое проклятие, когда твой кузен Фредерик Далми случайно наступил на могилу пра-пра-прабабушки Малкольма МакФетриджа, — добавила мать, пожимая плечами. — С тех самых пор здоровье Фредерика стало немедленно ухудшаться. Через три года он скончался!

Лайл смотрел на них, желая (и не впервые) чтобы, было к кому обернуться и сказать: «Ты можешь в это поверить?»

Хотя его родители были способны усмотреть здравый смысл не больше, чем Лайл узреть единорога, его собственный рассудок требовал, чтобы в разговоре были представлены факты.

— Фредерику Далми было девяносто четыре года, — начал он. — Он умер во сне. В своём доме в Эдинбурге, в десяти милях от предположительно проклятого замка.

— Не в этом дело, — возразил отец. — Суть в том, что замок Горвуд — собственность Далми, и он разваливается по кускам!

Ивам никогда не было до него дела до сих пор, подумал про себя Лайл. Кузен Фредерик оставил замок много лет назад, и они позволили замку оставаться в запустении.

Почему внезапно восстановление замка стало столь важным?

Почему бы ещё? Он находится дома и не может игнорировать родителей так, как игнорировал их письма. Это заговор, чтобы удержать его в Англии. Не потому, что они нуждаются в нём, или хотят, чтобы он остался. А лишь потому что, как они полагают, здесь его место.

— Какое ему дело? — вскрикнула мать. — Когда Перегрин думал о нас?

Она вскочила с кресла и подбежала к окну, словно хотела в отчаянии выброситься из него.