— О чем он говорил? — спросил я по окончании речи.

— О том, что они рады видеть вас, что, зная от меня о вашем желании принести какую-то жалобу, предлагают вам сказать, в чем дело, и постараются разобрать его правильно.

— Много, однако, было потрачено времени, чтобы сказать это, — заметил я.

— О, остальное было лесть, приветствие и прочее, — ответил Кэз. — Ведь вы знаете канаков?

— Ну, от меня они много любезностей не услышат! — сказал я. — Скажите им кто я: я белолицый, британский подданный и бесконечно важное лицо у себя на родине. Приехал я сюда для их блага — внести цивилизацию. Не успел я разобрать своего товара, как они наложили на меня табу, и никто не смеет подойти к моему магазину. Скажите им, что я не имею в виду противиться закону, и если они желают чего-нибудь, я охотно исполню. Скажите им, что я не осуждаю человека, который заботится о себе, потому что это свойственно людям, но если они думают подчинить меня своим капризам, то они очень ошибаются. Скажите им прямо, что я спрашиваю о причине такого обращения, как белый и как британский подданный. Вот смысл моей речи. Я знаю, как надо обращаться с канаками: они, надо отдать им справедливость, всегда подчиняются здравому смыслу и мягкому обращению. Надо постараться им вбить в голову, что у них нет ни настоящего правительства, ни настоящих законов, а если и есть, то было бы нелепостью применять их к белолицым. Странно было бы, если бы мы подчинялись их влиянию и не могли поступать так, как нам угодно.

Одна эта мысль уже бесила меня, что я и высказал несколько необдуманно в своей речи.

Кэз перевел или, вернее, сделал вид, что перевел ее; ему возразили сначала первый старшина, потом второй, потом третий, все одинаково спокойно, хотя торжественно. Раз предложили Кэзу какой-то вопрос и при его ответе все — и старшины, и народ — громко расхохотались и посмотрели на меня.

После всех морщинистый старик и высокий молодой старшина, говоривший первым, подвергли Кэза чему-то, вроде допроса. Иногда мне казалось, что Кэз старается оправдаться, тогда они накидывались на него, точно собаки, и пот лил с его лица (зрелище для меня не особенно приятное), а при некоторых его ответах толпа роптала и рычала, что было еще более неприятно для моего слуха. Ужасно обидно, что я не знал туземного языка, потому что (я теперь уверен) они спрашивали Кэза относительно моего брака, а он, должно быть, нагло лгал, чтобы самому уволочь ноги. Но оставим Кэза в покое. У него мозг приспособлен для парламента.

— Кончено, что ли? — спросил я во время паузы.

— Пойдем отсюда, — сказал он с печальным лицом. — Я вам дорогой расскажу.

— Вы думаете, они не хотят снять табу? — воскликнул я.

— Что-то очень странное, — ответил он. — Я вам скажу дорогою. Пойдемте лучше.

— Я их требованиям подчиняться не желаю. Не такой я человек, чтобы бежать перед толпой канаков.

— Лучше было бы бежать, — сказал Кэз, многозначительно посмотрев на меня.

Пятеро старшин смотрели на меня довольно вежливо, но как бы с насмешкой, а толпа шумела и толкалась.