Черный кот к ней на колени запрыгнул и клубком свернулся. Мур, говорит, да мур; и неласково говорит, а зловеще: мур-р-р-р-р… словно рычит. Варя его гладит и все на Егора пялится.
Егор хоть и не робкого десятка, а — сробел, боится…
Варя говорит как бы себе самой:
— Ишь глазки подленькие, так и бегают.
— О чем ты, Варюш? — Егор спрашивает, а у самого сердце в пятки уходит.
— О том самом, — отвечает Варя с двусмысленной ухмылкой. — О том самом. Расскажи лучше, мил дружок, как ты меня на тот свет спровадил.
— Вот этого, Варвара, не надо! — закипятился Егор. — Сама отлично знаешь, что у тебя было двустороннее воспаление легких. И справочка от врача имеется. И от судмедэксперта, кстати говоря, тоже.
— Справочки твои, — говорит Варя и котову голову в подпалинах чешет, — липовые. — И такой у нее вид сделался — вот сейчас душить кинется. Даже кот что-то почувствовал, испуганно с колен спрыгнул.
И у Егора все внутри охолонуло, так явно Смертью повеяло.
— Че боишься-то, — спрашивает Варя, так же двусмысленно ухмыляясь. — Не боись. Не стану я тебя душить. Одно только, Егорушка, скажу: ребеночка я под сердцем носила. Он уж ножками в живот толкался, а ты нас в гроб да на кладбище.
Варя тяжко вздохнула.
— Ой, не надо, — Егор морщится досадливо. — Какой еще ребеночек?! Тебе ж вскрытие делали. Никакого ребеночка и в помине не было. Ты что думаешь, врачи совсем дураки? Ребенка не заметили?
— А вот и дураки, — упрямо отвечает Варя. — А вот и не заметили. Как будто ты наших врачей не знаешь.
Ну, в общем-то… верно, соглашается про себя Егор, вспомнив, как на масленицу ходил больной зуб лечить, а ему заместо этого два здоровых выдрали. А в другой раз, за неделю до Пасхи, в Вербное воскресенье, палец занозил; так вместо того, чтобы занозу вытащить, всю руку, гады, оттяпали. (Правда не ему, а Гришке-соседу, ну так оттяпали ж…)
— Да-а-а… — задумчиво тянет.
— Вот тебе и да, — говорит Варя. — Ребеночек во мне по сей день мается.
— Как это мается?.. — удивился Егор. — Ты ж черт-те когда померла.
— Я-то померла, — отвечает Варя. — А ребеночек мается.
— И… что? — Егор никак не поймет, куда она клонит.
— И ничего, — отвечает Варя. — Вытащить его надо. — Помолчала маленько, остро так глянула и добавила: — Тем более, сыночек это твой.
Егор хоть и трусил отчаянно, но мужское самолюбие в нем так и взыграло.
— А вот этого не надо, не надо! — запальчиво кричит. — Насчет того, чей это сыночек, бабушка надвое сказала. Я ж тогда на целине был. В Казахстане.
Ничего ему Варя не ответила. Только вдруг лицо у нее зеленым сделалось, как планета за окном. И две слезинки из глаз выкатились. И обе — кровавые. А черный кот непонятно откуда, из какого-то темного угла: мя-яа-а-а-у-у-у…
Тут Егор и проснулся.
Проснулся, а в окошко солнце светит. Наше родное, земное солнышко. Птицы на деревьях заливаются, петухи по деревне перекликаются. Благодать! Вскочил Егор с лавки, подхватил свой кожушок — и бежать из проклятого дома. На дворе утро раннее-раннее, туман над полями стелется, небо высокое и си-и-нее, без единого облачка, бабы коров к общему стаду выгоняют… Бежит Егор вдоль заборов, а самого любопытство разбирает. Что ж это за дом таинственный, где подобные сны снятся? Дай-ка, думает, спрошу…
Русские женщины хоть и славятся своей красотой в заморских странах, хоть и премии там всякие за это самое получают, но в Лбово почему-то одна баба была страшнее другой. |