— Слышь, тетка, а что это за изба?

— Которая?

— Да вон, на краю. Вся в траве.

Баба тотчас быстро перекрестилась и лицом похмурела.

— Поганое место, — говорит. — Ведьма там одна жила, лет пять как померла. Ох, гадина была, ох, га-дина-а-а. Че тока не вытворяла, стерва! Мово мужика, Петра, энтой самой силы лишила. Лежит теперча в кровати, бревно бревном. Соседскую корову Маньку сгубила, та вместо молока кровью доиться стала. Правда, по многу крови дает, ведра по три за одну дойку. Ну дак это ж не молоко, много не выпьешь…

— А не знаешь ли, — Егор интересуется, — был ли у нее черный кот?

— Как не быть, был котяра! — тетка сказывает. — Ох, стра-а-шной, черт. С подпалинами тута и тута, — показала она корявым пальцем на голову, плотно закутанную серым платком. — Видать, когда ядовитое зелье варганила, плеснула ненароком.

У Егора сердечко так и екнуло, вспомнил он — были! были! у кота подпалины, и аккурат в тех местах, где баба показала.

А тетка дальше рассказывает:

— Как поганка померла, веришь, нет, после морга еще недели две в своей избе мертвая лежала. Ни запаху от нее, ни порчи… Лежит в гробу как живая. А кот энтот, сказывали, по ночам к ней в гроб залазил и клубком на груди свертывался. Во страсти какие! А как хозяйку схоронили, он и пропал невесть куда, будто сгинул… Доченька, Доченька, — закричала она ласковым голосом на корову. — Иди, милая, иди, щипай травку.

Покачал Егор на странный рассказ головою, да скорей на автобусную остановку припустил. Тут уж не до пеших прогулок… Вскоре и родное Хлевное за грязными стеклами автобуса показалось, с милым сердцу домом и милой Нюрушкой, второй Егоровой женой. Ласковой, говорливой, работящей. Зарылся Егор лицом в две ее необъятные груди, мягкие, как пуховые подушки, да и позабыл все свои беды и горести.

А потом пришел студный месяц декабрь, а там и Рождество приспело, затем Сретенье, когда зима с летом встречаются, и пошло-поехало… Пасха наступила — Светлое Воскресенье Христово, ночь на убыль пошла, день на прибыль, и вот тебе снова на Руси — веселый месяц май. Святая Троица.

Прошел еще один год, так и жизнь пройдет, не заметишь.

Позабыл Егор за повседневными делами и заботами свой странный сон, в котором ему первая жена Варя ребеночка у себя из живота вытащить наказывала. Настало лето. И вот однажды, под Петров пост, какой-то мужик в постояльцы набивается. И деньги хорошие сулит. С виду мужчина серьезный, городской, в очках; обещает не беспокоить, так как не отдыхать приехал, а наоборот — поработать в деревенской тиши. И называет себя как-то чудно, не по-нашему: господин Шульц.

Ну что ж, а у Егора к дому пристроечка имеется, никем не занятая. Стол там стоит, стул, топчан. И деньги никогда лишними не бывают. Короче говоря, столковались на все лето. А вскорости господин Шульц перебрался в Егорову пристроечку с одним лишь маленьким чемоданчиком. И как обещал, так и поступил: целыми днями не видно его и не слышно. Даже на речку Кашинку, что в двух шагах от деревни, и то не сходит. Сидит себе как мышка в норке. Нюра, по уговору, каждое утро кринку коровьего молока под дверь ставит; сметанки да творожка домашнего кладет. Иной раз и это нетронутым остается. Выйдет Егор под вечер на двор — горит свет в пристройке; выйдет в другой раз, уже за полночь, по нужде — опять оконце светится. И под утро то же самое. Пару раз он все ж таки заглядывал к постояльцу — часом не помер ли?.. нет, живой; над столом склонясь, что-то быстро пишет.

А за Егором грех такой водился: любопытный он был очень.