Похоже, я не столько учился этому заново, сколько возобновлял старые навыки. Столь же знакомым, как и мой загадочный меч, было ощущение седла, и шпор, и колышущейся конской спины подо мной. То же самое было и с моим именем Эрекозе (которое, как мне сказали, означало на каком-то мертвом языке «Тот, кто всегда здесь»), и с умением стрелять из лука: я ловко попадал в цель даже на полном скаку.

Что же касается Иолинды, то в ней для меня абсолютно ничего знакомого не было. Несмотря на то что некая часть моего «я», видимо, все-таки была способна путешествовать во времени и пространстве и помнить множество моих воплощений, но все воплощения явно очень отличались друг от друга. Ни одного эпизода из тех прошлых жизней я заново не пережил, а просто снова воплотился в того же человека, но в совершенно иную эпоху и при иных обстоятельствах. Действовал тоже совершенно иначе, во всяком случае мне так казалось, но при всей условности своего бытия я как бы обладал некоей свободой воли. Во всяком случае, ощущения, что судьба моя целиком предрешена заранее, у меня не возникало. Но, может быть, я ошибался? Может быть, я оказался слишком большим оптимистом перед лицом Судьбы? А может быть, и просто глупцом? Что, если и Каторн ошибся, слишком высоко оценив меня, и я не Вечный Герой, а Вечный Дурак?..

И, уж конечно, я совершенно сознательно валял дурака, когда дело касалось Иолинды. Она была почти непереносимо прекрасна. Впрочем, оказавшись с ней наедине, я не мог притворяться дураком. Ей нужен был Герой — Бессмертный Эрекозе — и никак не меньше. Так что приходилось изображать в ее присутствии героя, чтобы успокоить девушку, хотя это не очень сочеталось с моими собственными излюбленными привычками. Должен признаться, что порой я действительно чувствовал себя скорее ее отцом, чем возможным любовником, и, объясняя это ощущение с позиций своего любимого двадцатого века, задавался вопросом, а не являюсь ли я и в самом деле в ее глазах неким «сильным отцом» или «мудрым старцем», которого она хотела бы видеть в Ригеносе?

По-моему, она втайне даже порицала Ригеноса за недостаток геройства, но мне старик был симпатичен (Старик? Видимо, все-таки сам я куда старше его, бесконечно старше… впрочем, довольно об этом…), тем более что он нес на своих плечах бремя колоссальной ответственности и очень неплохо справлялся со всем этим, насколько я успел уже в этом убедиться. В конце концов, этому человеку куда больше по душе было садоводство, чем планы военных кампаний. И не его вина, что он родился королем и в настоящее время не имел ни одного кровного родственника мужского пола, которому мог бы передать по наследству и свою власть, и свою ответственность. Ему просто не повезло. К тому же я был уже достаточно наслышан о том, как хорошо он ведет себя в сражении и никогда ни за чью спину не прячется — ни от опасности, ни от ответственности. Король Ригенос явно стремился к мирной жизни, но способен был проявить и настоящую свирепость, особенно если речь заходила о ненавистных ему элдренах. Именно я должен был стать тем героем, каким он сам, отлично понимая это, стать был не в состоянии. С этой ролью я смирился, но вовсе не был уверен, что мне хотелось бы сыграть роль героического отца Иолинды. У меня к ней были иные, более естественные и, на мой взгляд, здоровые чувства. Никакая другая близость с ней мне нужна не была!

Не уверен, впрочем, что у меня была возможность выбирать: она меня совершенно околдовала. Вскоре я уже был готов принять любые условия игры.

Мы проводили вместе все свободное время, которое я мог уделить ей, а не военачальникам и не собственной военной подготовке. Мы прогуливались рука об руку по бесчисленным крытым балконам и галереям Дворца Десяти Тысяч Окон, опутывавшим его, словно ползучее растение, от фундамента до крыши; в галереях было множество цветущих растений, декоративных кустарников, множество птиц — в клетках и на воле, — которые щебетали в листве могучих побегов дикого винограда, покрывавших стены дворца.