Кузены были облачены в траурные одеяния, которые им вскоре предстояло сменить на яркие одежды, потому что они ехали на свадьбы. Сначала Конде должен был жениться на Марии Клевской, а после этого предстояло сыграть свадьбу, ради которой тысячи людей со всей страны отправлялись в Париж: католическая принцесса Маргарита выходила замуж за гугенота Генриха Наваррского.

По внешнему виду Генриха казалось, что он уже оправился от потрясения, вызванного смертью матери. Выглядел, как обычно, беззаботным и все время повторял, что скоро вернется обратно в Беарн, причем холостяком, потому что папа римский никогда не даст согласия на такой брак.

Но на сердце у него скребли кошки. Он стремился в Париж и потому, что хотел побольше разузнать о смерти матери. Ходили тревожные слухи, что ее отравили, так как она занемогла сразу после визита к Рене, перчаточнику и парфюмеру, которого Екатерина привезла из Флоренции, хотя вскрытие показало, что Жанна умерла от разорвавшегося нарыва в легких. Генрих в это не верил. Да и как можно было верить, когда он знал о репутации королевы-матери и ее флорентийцах, которые славились умением делать яды и с их помощью устранять мешающих им людей. Жанна не напрасно так беспокоилась, не пуская его в Париж, где с ним тоже могло случиться что угодно.

Но теперь он направлялся именно туда. Его вызвали, и предстать перед королем было его долгом. Но он и сам хотел туда попасть. Больше прятаться за юбку матери было нельзя, да он уже и не нуждался в опеке.

Никто не заметил, как легкомысленный юноша превратился в мужчину, правда, с тем же легким нравом, потому что такова уж была его натура. Но за его внешним легкомыслием таилось страстное желание стать таким, каким хотела видеть своего сына Жанна.

Он посмотрел на юного Конде, которого теперь понимал гораздо лучше, чем раньше. Он узнал, что чувствовал Конде, когда погиб его отец. Сейчас Конде выглядел хмурым, горечь от утраты он выказывал даже сильнее, чем сам Генрих.

– Ну что ж, кузен, – сказал Генрих, – теперь мы стали мужчинами. Нам предстоит жениться. По крайней мере тебе.

– Вся эта суета – не ради меня, – ответил Конде. – Моя свадьба будет скромной, по гугенотскому обряду. А твоя…

– Пройдет у врат собора Нотр-Дам, потому что внутрь мне войти не позволят. Если она вообще состоится. О такой свадьбе нельзя сказать ничего определенного, пока не придет ее день.

– Тогда зачем же они вызывают тебя в Париж, если не для свадьбы?

Их взгляды встретились.

– А зачем людей вообще вызывают в Париж? – вопросом на вопрос отреагировал Генрих. – Вот приедем – увидим…

Они замолчали, думая о Жанне. Чутье подсказывало Генриху, что их ждут в Париже не для свадьбы, а по каким-то другим причинам.

Но ничто не могло унять волнение молодых людей, когда они стали приближаться к городу, который, блестя на солнце, лежал в нескольких милях перед ними. С этого расстояния Париж выглядел большим кораблем, стоящим на стапеле, который на самом деле был островом посреди Сены. Самой высокой у корабля была его корма – собор Нотр-Дам.

По мере приближения к Парижу их волнение нарастало. Они уже чувствовали запахи города, видели шпиль Сент-Шапель, башни Консьержери, крыши Лувра. Им встречались люди, которые с изумлением смотрели на них, понимая, кто это: восемьсот гугенотов были одеты в темные мантии в знак траура по королеве Наваррской, таинственным образом скончавшейся несколько дней назад.

У ворот города приехавших встретили друзья, ведомые Ларошфуко, одним из героев-гугенотов. Тут были Телиньи, женатый на дочери Колиньи Луизе, и Монтгомери, блистательный гугенот, верно служивший их делу и не по своей воле ставший убийцей короля Генриха II.

– Добро пожаловать! – воскликнул Ларошфуко.