-  Да, он спит с открытыми глазами, - сказал Петя. - Ему необходима солнечная радиация, и вот он поднялся подремать в солярии.

    Биата покачала головой:

    -  Что вы, что вы! Вы думаете, всем нужно солнце? Ах, как бы я хотела снова окунуться в черноту и спать, спать. Вы думаете, он спит? Загорает? Наивные люди! Он поднялся, чтобы полюбоваться на птичий хоровод. Нас он тоже принимает за птиц. Нет, за одну птицу. Или за птиц в птице. Почему мы так высоко летаем? Надо опуститься ниже. Ему будет приятно, когда мы будем ближе. Тогда можно пожать его лапу, одну из его лап.

    Всем показалось необыкновенно смешной возможность «пожать его лапу», и мы хохотали до слез.

    -  Тише! - умоляюще попросила Биата. - Ваш смех как гром. Разве можно смеяться, когда ему нужна тишина! Смотрите, чайки опустились совсем низко. Они совсем закрыли его.

    -  Надо опуститься ниже, - сказал Костя.

    -  Конечно, - согласился Петя.

    Я тоже сказал, что мы летаем очень высоко.

    Ки, усмехнувшись, стал снижаться.

    -  Вот теперь совсем хорошо, - сказала Биата заплетающимся языком. - Хотя можно… - Не докончив фразы, она уснула.

    Теперь мы парили на высоте не более двадцати метров над Великим Кальмаром.

    -  И мне спать хочется, - сказал Ки и хотел было спустить «Пингвина» еще ниже.

    Его удержал Петя Самойлов: перевел управление на автопилота и сказал Ки, чтобы тот оставил командирское место.

    Ки рванул ручку двери. Хорошо, что она не открывалась в полете. Я усадил Ки в кресло рядом с Биатой, и он безропотно уснул. Костя также с трудом боролся с одолевающей его тяжелой дремотой. Когда все кончилось, он рассказал, что ему хотелось куда-то идти, действовать, но он усилием воли поборол эту бессмысленную жажду деятельности и, обессилев, уснул.

    Вначале мне не хотелось спать, и я не был в угнетенном состоянии, не испытывал я также стремления оставить летательную машину, наоборот - я чувствовал себя как после ионного душа и с сожалением посматривал на ослабевших друзей. Только когда Ки попытался открыть двери, я поймал себя на том, что испытываю острое разочарование от того, что дверь не открывалась. Наверное, похожее состояние было и у Пети, потому что он сказал, поморщившись:

    -  Надо сменить замок.

    Мы кружились в стае птиц над Великим Кальмаром и со злорадным удовольствием наблюдали, как чайки, а потом и альбатросы стали падать в воду и комками перьев лежали вокруг Кальмара. Некоторые падали на него, и он небрежным жестом отшвыривал их метров на сто одной из своих «рук».

    Петя Самойлов сказал:

    -  Все идет так, как я и предполагал. Только почему-то мы долго не становимся птицами. Надо сменить замок, и тогда…

    «Действительно, если бы у нас был другой замок, то мы открыли бы двери и полетели по кругу», - подумал я, и мною овладела тягостная апатия. Петя сидел, а я стоял в неудобной позе, и оба мы с туманным безразличием смотрели на экран видеофона, где по очереди появлялись Нильсен, учитель, Чаури Сингх, Лагранж, Коррингтон. Они что-то говорили, и голоса их были явственно слышны в тишине, нарушаемой лишь шелестом крыльев да монотонным жужжанием двигателя, и все-таки мы не могли понять, что они говорят, о чем умоляет Коррингтон, что советует учитель. Их слова заглушал шелест крыльев. И он, этот шелест, казался нам самым важным, самым необходимым. Мы слушали его всем своим существом и смотрели вниз, изнывая в томительной тоске.