Словом, насмешки Мюрата скатились с пана Кшиштофа, как с гуся вода. Он промолчал, ограничившись еще одним почтительным полупоклоном. Мюрат, впрочем, и не ждал ответа, поскольку знал своего порученца как облупленного. Закончив презрительную тираду, он залпом осушил бокал и наполнил его снова, даже не подумав предложить вина собеседнику. Пан Кшиштоф терпеливо стоял у двери, исподтишка разглядывая маршала. Мюрат был без сюртука, в тончайшей батистовой рубашке, отороченной по воротнику и манжетам дорогим брабантским кружевом. Ворот рубашки был распахнут, открывая лоснящуюся от пота грудь; слегка одутловатое, украшенное большим гасконским носом лицо в обрамлении иссиня-черных кудрей пылало нездоровым румянцем, глаза подозрительно поблескивали из-под припухших век. Судя по этим признакам и непривычному многословию, Мюрат уже успел основательно приложиться к бутылке, что было для него, в общем-то, нехарактерно. Из этого следовало, что никаких военных действий в ближайшее время не предполагалось и король Неаполя решил на свободе заняться устройством своих личных дел.

Пан Кшиштоф мысленно поморщился. С одной стороны, военными действиями он был сыт по горло, и их отсутствие его нисколько не огорчало. Но Мюрат явно что-то задумал, а его задумки оказывались для пана Кшиштофа опаснее всех русских и французских пушек, вместе взятых.

— Ну, — в очередной раз отхлебнув из бокала, требовательно проговорил Мюрат, — что вы молчите? Стоите в углу, как канделябр, и молчите... Я, кажется, с вами разговариваю, сударь!

— Я слушаю, мой маршал, — почтительно ответил Огинский и добавил: — К вашим услугам.

— Я спросил, где вас носило все утро, — напомнил Мюрат. — Впрочем, можете не отвечать, я и так знаю, что вы устраивали какие-то свои делишки. Я видел в окно, как рота Лурье возвращалась рано утром от реки, а перед рассветом, кажется, слышал ружейную пальбу со стороны того оврага... Что бы это значило, а?

— Вы несправедливы ко мне, мой маршал, — смиренно ответствовал пан Кшиштоф. — Почему же обязательно делишки? Осмелюсь доложить, что роте лейтенанта Лурье, каковую вы с присущей вам прозорливостью передали в мое распоряжение, удалось предотвратить захват русскими лазутчиками переправы через реку и подрыв моста.

Мюрат удивленно задрал брови.

— Что я слышу?! — с недоверием воскликнул он. — С каких это пор вы начали печься о благе Франции, Огинский? Да вы здоровы ли, сударь?! А ну-ка бросьте валять дурака и выкладывайте начистоту, что это еще за лазутчики? И сядьте, наконец, у меня уже болит шея.

Огинский с очередным поклоном шагнул вперед и присел на краешек кушетки, положив рядом с собой шляпу.

— Видите ли, монсеньер, — начал он, — прежде всего я должен признаться, что совершил непростительную ошибку, упросив вас сохранить жизнь этому жалкому конокраду...

— Какому еще конокраду? — недовольно спросил Мюрат, голова которого, несомненно, была занята мыслями и воспоминаниями более важными, нежели образ опустившегося мелкопоместного шляхтича, пойманного при попытке увести из стойла драгунскую лошадь.

— Я имею в виду этого несчастного, который пренебрег честью польского дворянина и унизился до воровства, — пана Станислава Шпилевского.

— Ах, этот! — пренебрежительно махнул белой рукой Мюрат и, взяв прислоненную к подлокотнику золоченую шпагу, принялся рассеянно разглядывать затейливую гравировку на лезвии. — Напрасно вы его поносите, вы с ним — родственные души. Мне показалось, что вы просили за него именно по этой причине. Приятно, знаете ли, иметь подле себя существо еще более низкое, чем ты сам. Хотя это еще с какой стороны посмотреть. Шпилевского толкнула на кражу крайняя нужда, вы же творите низости по призванию.