Изменить размер шрифта - +
Гризапам горстями жрешь, смотри, скоро на иглу сядешь…

— Пошел ты…

 

Очередной бессонной ночью Клав признался Дюнке в постыдной трусости. Он боится неведомого; то, что находится на грани между «есть» и «нет», навевает тоску. Он живет ради того, чтобы думать о Дюнке — почему же с того памятного вьюжного вечера мысли о ней вызывают страх?.. Пусть она не обижается. Если она слышит его — пусть подаст знак. У него хватит любви, чтобы перешагнуть через это…

После этой сбивчивой исповеди на него снизошло странное спокойствие; он безмятежно проспал ночь и проснулся ровно в семь — как от толчка.

Юлек размеренно сопел — в тот день у него не было первой пары. В умывальне напротив лили воду, негромко переговаривались, хихикали братья-лицеисты — ежедневные утренние звуки, слишком обыденные для того, чтобы поднять Клава из теплого глубокого сна…

Запах. Какой странный запах, неприятный дух паленой синтетики…

Он встал. Хлопая в полутьме глазами, выбрался за ширму, отгораживающую «спальню» от «прихожей», и включил настольную лампу.

Прикосновение давней метели. Снежинки, бьющиеся в стекло…

Он еще не понял, в чем дело, но майка на спине уже взмокла, повинуясь бессознательному.

На стареньком деревянном столе, где толпились банки консервов, пачки печенья, кофейник, спички и хозяйственное мыло, спокон веков лежала пестренькая клеенчатая скатерть.

Среди намалеванных на ней яблок и помидор, лука, орехов и прочего радостного изобилия темнел сейчас черный след ожога.

Так бывает, когда по недомыслию коснешься кленки утюгом. Остается сморщенный, почерневший рубец — и гадкий запах горелого. Вот как сейчас…

Только тот, кто был здесь несколько минут назад, коснулся скатерти не утюгом и не паяльником. Потому что горелый след был отпечаток ладони. Выжженный след пятерни.

…Клав сдержался.

Юлек по-прежнему сопел; прислушиваясь и вздрагивая от любого изменения в его дыхании, Клав судорожно принялся сдирать скатерть со стола.

Звякали банки. Клав торопился, шипя неслышные проклятия; он почему-то был уверен, что любой чужой взгляд на отпечаток этой руки сулит неслыханные беды. По счастью, на столешнице под скатертью ожог едва просматривался — Клав ожесточенно соскоблил его ножом.

Юлек спал; Клав натянул пальто — прямо поверх пижамы — и выскользнул из комнаты, прижимая к груди небольшой газетный сверток.

…Он возвращался, пропахший дымом от сгоревшей синтетики. Никто не видел. Никто не узнает.

На углу оживленно беседовали и дымили в пять сигарет ребята из службы «Чугайстер». Прохожие обходили их на почтительном расстоянии; Клав приблизился, улыбаясь широко и обаятельно:

— Ребята, угостите сигареткой.

Под пятью такими взглядами Юлек Митец, к примеру, одним махом наложил бы в штаны. Клав только скромно пожал плечами:

— Ну нету денег у бедного лицеиста, мама с папой на сигареты не дают, оно и понятно, да?

— Да, — с насмешкой отозвался коротконогий, с мощным торсом крепыш; широкая меховая безрукавка делала его фигуру приземистой, как стол. — Курить вредно, хамить опасно.

— Хороший парень, — усмехнулся другой, сутуловатый, с прозрачными, как стекло, голубыми глазами. — Тебе уже семнадцать исполнилось?

— Нет, — сообщил Клав, не утруждая себя враньем. — Но, поскольку с бабой я уже переспал, давайте будем считать меня совершеннолетним. Да?

Кажется, четверо из пятерых на мгновение растерялись. Пятый, немолодой, с навечно загорелым скуластым лицом, удовлетворенно кивнул:

— Убедил. Лови.

В руку Клаву легла сигарета, короткая и толстая, и следом протянулась зажигалка:

— Закуривай…

И он затянулся впервые в жизни.

Быстрый переход