Неизвестно, что бы сделалось со мной дальше и насколько далеко оторвался бы я от окружающей действительности образца времен начала упадка развитого социализма, – но вскормленного на картошке и клубнике тощего болезненного отрока тринадцати лет вдруг переместили из деревни в город. Инициатором побега выступила мать, предлогом – мое нездоровье. Глубинной же причиной, как я потом стал догадываться, оказалась неспособность и нежелание родителей, честнейших, порядочнейших и совестливых людей, интеллигентов до мозга костей, наблюдать кошмарные картины вырождения и упадка, в который год за годом безостановочно и безвозвратно погружалось отечественное крестьянство.

Переезд пошел на пользу. Я окреп, стал захаживать на стадион и с головой погрузился в насыщенную жизнь юного городского интеллектуала. В число интересов, помимо книг, вошли магнитофонные записи Высоцкого и «Машины времени», а также фильмы, резко отличающиеся от индийских. В четырнадцать я отстоял многочасовую очередь на двадцатиградусном морозе, чтобы добыть абонемент на ретроспективу фильмов полузапрещенного Тарковского. Во время демонстрации «Соляриса», не в силах постичь гениальность замыслов великого мастера, потерял сознание. Впоследствии много раз пересматривал фильм, но не мог припомнить, какой же именно момент так поразил меня.

Окончил восемь классов, получил паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик и следующим летом в составе отряда из полутора сотен школьников десантировался в палаточном городке трудового лагеря, под названием, естественно, «Юность», близ города Егорьевска Московской области – где впервые и увидел Юру Кладова.

Тут бы вставить пару глумливых абзацев – вот, мол, проклятые коммунисты, так и норовили подверстать детское сознание к лагерю, к казарме, к зоне – только ничего такого ни я, ни мои сверстники не чувствовали ни в малейшей степени. Да, носили комсомольские значки с обратной стороны лацканов – но исключительно для смеха. Мы не забивали себе голову политикой. Мы были слишком заняты – спортом, девчонками, гитарами, дискотеками, построением планов на ближайший и последний школьный год, потайным распитием винища, мечтами о модных штанах, всевозможными соревнованиями и конкурсами веселых и находчивых.

Самый первый такой конкурс мой отряд проиграл. Гран-при досталось конкурентам, чей лидер в решающий момент продемонстрировал коронный номер: пантомиму «штангист». Невообразимо тощий и длинношеий парнишка, раздевшись по пояс, имитировал взятие рекордного веса, со всеми положенными раздуваниями щек, придыханиями, спортивно-боевыми выкриками и непременным звонким пуканьем в момент приложения максимума усилий. Когда он воздел руки с воображаемой штангой вверх, то все его ребра обозначились под кожей столь потешно, что зрители хохотали до икоты.

– Знаешь его? – спросил меня одноклассник Горохов.

– Нет.

– Это Кладов из шестнадцатой школы. Чемпион города по штанге.

– Чемпион? – не поверил я.

– Да. В своем весе он выступал один.

И мы оба засмеялись, забыв про уплывшую из-под носа победу.

Не знаю, как насчет тяжелой атлетики, – но вот устным русским языком Юра Кладов владел на уровне заслуженного мастера. Именно ему молва приписывала авторство классического пятиэтажного шедевра: «заебал, бля, пиздеть, мудак хуев». Устный русский, как известно, свободно преподается во всякой средней школе, только не в классах, а в коридорах, на переменах – или, как в нашем случае, на вольном воздухе, меж туго натянутых брезентовых стен просторных армейских палаток, под отчаянный звон жестокого подмосковного комарья, на виду у одноклассниц, щеголяющих штанами в обтяжку.