|
И замерла. Сотни тысяч восторженных глаз были устремлены на хрупкую фигурку Любимого и Родного. Люди тянули шеи, привставали, подсаживали на плечи детей, дабы и они увидели все, не пропустили ни единого слова, ни одного, пусть и самого незначительного, жеста. Все они были сейчас единым целым: и долинные лунги, невысокие, плотно сложенные, несколько рыхловатые, в традиционных лвати, скромно украшенных двухцветной вышивкой вдоль просторных капюшонов, и худощавые каменнолицые лунги гор, чьи ти-куанги, перехваченные плетеными кожаными кушаками, подчеркивали ширину плеч, и даже посеченные ритуальными надрезами лица жителей Дальнего Загорья нет-нет да и мелькали в толпе, борцы в мятых форменных куртках, нехитро одетые горожане, селяне, лишь недавно обретшие кров в столичных предместьях, дети, юноши, готовые к битве, и даже почти старики - кое-кому едва ли не за пятьдесят, - некоторые из них помнили еще те времена, когда далеко в Загорье полыхало пламя мятежа четырех ван-туанов и безумный Огненный Принц Видратъхья называл себя Бессмертным Владыкой… И каждый из них, все вместе и любой по отдельности, ощущал себя в эту нескончаемую минуту всего лишь крохотной искоркой могучего факела Свободы, зажженного восемь лет назад этим худощавым, в общем-то нестарым еще, но совершенно седым человеком. Впрочем, человеком ли? Да, конечно! И в то же время - нет! Ибо далеко не каждому из ста и ста поколений под силу возродить из праха источники духа, засыпанные глиной безверия, и слить их вновь в могучую реку. Людей - мириады. Вождь - один… - Прими же нашу клятву, Пао-Тун, сердце Свободы: пока бьются наши сердца, пока сила жива в наших душах, ложь и угнетение не осквернят улиц и проспектов твоих! Великий город Пао-Тун пятнистой курткой борца распластался на окровавленном глиноземе долины. Пять лет назад, после многомесячных кровавых боев, здесь простирались только развалины. И невозможным казалось восстановить хоть что-нибудь из разрушенного, многажды сожженного, сровненного с землей. Но Вождь приказал, и невозможное сделалось явью. Не боги, трусливо сбежавшие вместе с полосатыми в надменный Барал-Гур, а люди, простые люди, замершие сейчас перед грубо сколоченной трибуной, возродили его во всей красе и сделали еще прекраснее по безошибочным наметкам Любимого и Родного. На смену бессмысленным хрустальным пагодам, на место бестолково вычурных янтарных дворцов и слащавых изгородей пришли стройные, словно шеренги героев, районы новостроек. И только проспекты так и остались незамощенными, ибо в непостижимой мудрости своей, коснувшись утоптанной за века твердой земли, сказал Вождь: «Обычаи следует чтить, традиции должно уважать!» - Родные мои! В последнем издыхании своем враг очень силен, безжалостен и опасен. Его ничто не остановит, если мы не сплотимся. Смотрите! Один из автоматчиков охраны вытолкнул к самому краю трибуны изжелта-бледного мальчишку в рваном, свисающем опаленными клочьями армейском комбинезоне. - Этот юный герой - вестник Восемьдесят Пятой, отныне и навеки Бессмертной заставы. Двадцать семь их было, родные, всего только двадцать семь! Но, сколько могли, они сдерживали дивизии врага и, не отступив ни на шаг, пали смертью героев. Почтим их память! - Дай. Дан. Дао. Ду, - мерно произнесла площадь. - Чем можем мы воздать павшим братьям? Будь славный кайченг Ту Самай с нами, он по праву стал бы даоченгом. Но он спит вечным сном, завещав нам жизнь и борьбу. И я думаю, что юный борец А Ладжок не посрамит этого звания… Из толпы вырвался крик: - Равняемся на Ладжока! И тысячеголосое эхо многократно облетело площадь из конца в конец. - Мальчик, с честью носи эти нашивки! Будь достоин памяти павших. И помни: народ не любит угнетателей! Вождь притянул подростка к себе и заглянул в усталые, шальные от счастья глаза. |
