И братишки прикусили блудливые язычки. Бредящие гвардейской формой, они и помыслить не могли о том, чтобы отказать в родстве полковнику имперских егерей…

Снайпер невесело усмехнулся.

… Он таки выбился в генералы, егерский полковник Тан Татао, выбился вопреки всем и вся, но это случилось гораздо позже, когда стала очевидной тупость титулованных паркетных вояк, и только корневое упорство худородного офицерья позволило полосатым дивизиям приостановить мятежников и кое-как закрепиться в предгорьях.

Снайперу довелось встретиться с генералом Татао - пару лет назад, в стольном Барал-Гуре; у генерала совсем не было времени на разговоры, да в общем-то и не о чем было говорить…

Они просто постояли, обнявшись, глядя в глаза друг другу несколько бесконечных секунд, а потом генерал крепко хлопнул несбывшегося шурина по плечу и прыгнул в обшарпанный армейский «джип». А Снайпер долго глядел ему вслед, щуря предательски повлажневшие глаза, и рядом с ним у обочины незримо стояли тихие незабвенные тени…

Нет больше на свете нежной и ласковой Тяк.

И почтенного старика Татао тоже нет.

Что ж! Эта зарубка - за свадьбу, которая не была сыграна; за Тяк, Ласточку, что так и не вошла хозяйкой в родовой дом Снайпера…

… Он никогда не думал, что станет солдатом. И ему никогда не нравился шум больших городов. Он любил с детства, с первых осознанных дней, идти сквозь легкий утренний туман, утопая босыми ногами в мягком лессе долины, вдыхая свежий, немного горчащий воздух наследственных владений, и здороваться с приветливыми арендаторами, спозаранку спешащими заняться своим почтенным трудом.

Он очень любил землю, намного больше, чем старшие братья, мечтавшие о столице и гвардейских казармах, но отец однажды позвал его и сказал: «У нас очень много долгов, и даже приданое девицы Татао мало что изменит. Ты умнее своих братьев. Я решил: в Пао-Тун поедешь ты. Учиться. Семье нужен свой адвокат…»

С господином отцом, никто никогда не спорил. Младший сын - тем более. Он еще не был Снайпером в те дни, он был спокойным послушным юношей, и у него было имя, гордое, славное имя…

Тридцать седьмая - за потерянное имя, за угасший род.

Батюшка изволил повелеть, и он уехал, и выдержал экзамены, и прилежно учился, по праву получая Именную Ее Величества Государыни-Матери стипендию, но обязательно приезжал на каникулы и улыбался батракам, радостно кланявшимся любимому меньшому господину, и раздавал нехитрые городские гостинцы, которым они радовались, как дети…

А потом - сразу, вдруг! - все кончилось.

Шестьдесят семь, шестьдесят восемь, шестьдесят девять.

Матушка. Отец. Усадьба предков.

Грязные горские бандюги волной хлынули из джунглей, захлестывая долинные поселки, и улыбки батраков обернулись звериным оскалом, а трижды проклятые слюнтяи Бессмертного Владыки, забыв о чести и присяге, бежали от смердов, бросив на лютую погибель тех, за кем незримо стояли поколения предков, облаченных в оранжевые накидки.

Девяносто шесть. Девяносто семь. Девяносто восемь.

Братья.

И еще - девяносто девятая - Уйго, любимый пес, единственный, кто проявил человечность, попытавшись защитить хозяев от бешеного зверья, ощетинившегося клыками серпов и мотыг…

Итак, сегодня счет станет круглым.

И тогда, но не раньше, можно будет позволить себе напиться.

Врасхлест, вдрабадан, в стельку!

Снайпер выбирал сотого. Не торопясь, расчетливо.

Мальчишки-новобранцы не заинтересовали. Мелочь. Варвар-горец с нашивками кайченга привлек было внимание, но даже сейчас, углубившись в букварь, он чуть заметно покачивался на стуле, сбивая прицел, - просто так, по привычке. Такие подчас уворачиваются от пули, а репутацию следует беречь…

О! Вот он, сотый!

От удовольствия Снайпер еле слышно присвистнул.