Через несколько миль я оказался вблизи холмов, но перестал их видеть. Заблудиться я никак не мог: цветы золотарника у обочины служили путеводными знаками, указывающими, я был уверен, дорогу к золотому окну. Следуя им, я попал в пустынную местность, источавшую ленивую безмятежность, где по заросшим тропам блуждали стада, так и не очнувшись от дремоты с наступлением дня: коровы и овцы едва шевелились, словно во сне. Травы они не щипали: зачарованные не нуждаются в пище . Так, по крайней мере, утверждает Дон-Кихот — мудрейший из мудрецов, когда-либо живших на свете.

Я продолжал свой путь — и добрался наконец до подножия сказочной горы, но лужайки фей все еще не было видно. Передо мной простиралось отлогое пастбище. Перескочив через замшелую загородку из пяти перекладин, покрытую такой влажной зеленью, что она представлялась выловленным обломком затонувшего судна, ко мне приблизился, принюхиваясь, узкомордый старый Овен, в курчавом парике и с обломанным рогом, затем церемонно развернулся и повел за собой по Млечному Пути из цветов кашки, мимо смутно голубеющих созвездий незабудок — Плеяд и Гиад , и продолжал бы уводить меня по своей небесной тропе все дальше и дальше, если бы не мелькавшие впереди золотисто-желтые щеглы — несомненно, лоцманы, что сопровождают странника на пути к золотому окну; они то и дело перепархивали с куста на куст по направлению к густому лесу, который сам по себе казался мне притягательным, как и старая изгородь у темной лесной дороги, уходящей меж зарослей наверх. Я перебрался через нее — и Овен, посчитав меня отныне некоей заблудшей душой, отвернулся и удалился прочь по своей более благоразумной стезе. Запретный край, куда ему нет входа, открылся мне.

Зимняя дорога в лесу густо устлана зимолюбкой. Вдоль весело звенящего по гальке ручья, радостного в своем уединении, под колеблющимися ветвями елей, не обласканных ни одним временем года, но неизменно зеленых, держал я путь вместе с моим конем — вперед и вперед, мимо старой лесопилки, сплошь увитой лозами, заглушившими ее резкий скрипучий голос, более уже не слышный; вперед, по краю зеленеющего, как весной, глубокого ущелья, прорезавшего себе путь сквозь белоснежный мрамор, где вьющиеся ручьи выточили в природной скале по обеим сторонам подобия пустых часовен; вперед, мимо стеблей джека-на-кафедре , что, как и его тезка-креститель , возвышает глас свой в пустыне; вперед, мимо громадной свилеватой  колоды, поросшей папоротниками: ее в незапамятные времена не один раз пытались расколоть, но, несмотря на все старания, только оставляли в ней свои топоры — эти топоры до сих пор ржавеют там, где они застряли; вперед — туда, где вода, столетиями стремглав падая вниз по ступенчатым перекатам, беспрестанным вращением не знающих износа кремней пробуравила в выступах полые, как черепа, углубления; вперед, мимо торопливых струй на быстрине, с шумом свергающихся в укромную заводь, попав в которую они поначалу растерянно кружатся на месте, а потом замедляют бег и умиротворенно текут дальше; вперед, по более ровной местности, мимо темнеющего круга на земле, где, должно быть, танцевали феи или раскаляли обод для колеса — внутри круга все казалось выжженным; все дальше, выше — и наконец прямо под свисающие ветви фруктового сада, где девически застенчиво глянул на меня оставшийся с рассвета на небе узкий серповидный месяц.

Мой конь выгнул вниз шею. Перед ним были рассыпаны румяные яблоки — плоды с Евина древа, сорта «не ищи дальше». Он попробовал одно, я другое: они пахли землей. Это еще не страна фей, подумал я, набрасывая повод на изогнутую ветвь сгорбленного старого дерева, которое подставило мне ее, словно руку. Дальше дороги не было, и надо было самому прокладывать тропу, полагаясь лишь на собственную отвагу. Я с трудом продирался сквозь кусты ежевики, которые сопротивлялись и отталкивали меня назад, хотя задача моя состояла в том, чтобы через бесплодные заросли, будто лавром увенчивающие гору, по скользкой крутизне достичь пустынной неприветливой вершины.