– Ты действительно считал Дэнни способным на убийство? – поражаюсь я.

– Нет, нет, все не так. Я понимал, что это несчастный случай и что он не хотел ее толкать. Ты же знаешь Дэнни, он и мухи не обидит!

– Значит, вы с мамой так и не поговорили о том, что произошло? И ты никогда не знал наверняка, кто это сделал?

– Я думал, что она его выгораживает. Выходит, я ошибался, – произносит отец, овладев собой. – Значит, полицейские знают, что это сделала твоя мама?

– Не мама, – сообщаю я ему, – а Энни.

– Энни?! – вопит папа так, что я отвожу руку с телефоном от уха. – Энни Уэбб?!

Я слышу, как суетится Оливия, спрашивая мужа, что не так, и требуя передать ей трубку. Отец, не выпуская телефона из рук, рявкает:

– Оставь меня в покое! Отстань, к чертовой матери!

Я замираю. Впервые в жизни на моей памяти папа повышает голос, не говоря уже о том, чтобы ругаться.

Отец прокашливается, а потом молчит так долго, что я наконец решаюсь спросить, что случилось.

– Все нормально, – отмахивается он. – Но Энни Уэбб? – рычит папа. – Она убила Айону и заставила нас поверить, что это вина Дэнни?

– Папа, это, конечно, существенная новость, но мне нужно еще кое-что обсудить с тобой. Ты не мог бы перейти туда, где тебя не услышат?

– Оливия на кухне.

– Отлично. – Я вздыхаю, задерживаю воздух в груди и медленно выдыхаю. Отец, должно быть, угадывает мое волнение. – Речь идет о Бонни, – начинаю я, с трудом выталкивая слова через сдавленное горло. – Я знаю, что вы с мамой сделали.

С языка готовы сорваться десятки вопросов, и я лихорадочно подбираю самый подходящий. О чем вы, черт возьми, думали? Кто дал вам право лгать нам всю жизнь? Вам никогда не приходило в голову, что вы сделали что-то неправильно?

В конце концов я говорю:

– Энни узнала, что мама рассказала Айоне о вашей тайне. Думаю, именно это взбесило ее, и она не стала разубеждать маму, будто она виновата в гибели Айоны.

– О нет, Стелла! – стонет папа. – Господи, нет. – Он начинает плакать. Я представляю, как он сворачивается в клубок где-то в углу комнаты, крепко прижимая телефон к уху, но, признаюсь, в кои-то веки я не испытываю к нему сочувствия.

Не слишком ли поздно для сожалений, папа? Спустя сорок лет. От меня не укрылось, как здраво и логично он рассуждает. Разговор вернул его к значительным, важным событиям, и папа собрался почти до нормы.

– Нам не следовало этого делать, – всхлипывает папа. – Зря мы на это решились!

– Что? – кричу я. – Ты не можешь так говорить! Разве можно жалеть, что у нас есть Бонни! – Напряжение внутри меня нарастает. Я думала, что ждала от него раскаяния, но только теперь я понимаю: это не то, что я хочу услышать. – Ты же не собираешься сказать, что хотел бы, чтобы Бонни не было?

– Нет… Я не знаю! – кричит отец. – Мы поступили неправильно. Неправильно! А ваша мама никогда этого не видела.

– Но вы же вместе приняли решение! – завожусь я. – Почему ты винишь во всем одну маму?

Я хочу, чтобы он искал оправданий того, что они сделали, а не сожалел об этом. Я хочу слышать, что у них не было выбора, потому что они полюбили Бонни и хотели дать ей нормальную жизнь. Мне неприятно слушать, как отец хнычет в трубку о том, что они не должны были забирать Бонни.