Неожиданно для себя Долина повернул к этим дверям. А ведь собирался войти через центральный вход. Почувствовал, как обдало жаром щеки, в горле что-то задрожало и сжалось в тугой комок. Один неверный шаг, случайный окрик — и комок взорвется, словно граната. Сашко успокаивал себя: если его задержат, он назовет свою фамилию и скажет, что просто выбрал путь покороче. Он понимал, что поступил нелепо, что рискует возможностью выполнить задуманное потом. Ведь подозрение сразу падет на него. Потому что он шел к своей скульптуре дорогой, которой обычно не ходил. От него будут требовать объяснений…

Долина окончательно разволновался. В виски стучала кровь, замирало под ложечкой.

Переступив порог, Сашко остановился, привыкая к темноте, которая охватила его со всех сторон. Боялся споткнуться, а то и вовсе провалиться в какую-нибудь яму. Рабочие, когда уходили, выключили свет. Сначала Сашко хотел поискать выключатель, а потом передумал и медленно двинулся дальше.

Свет из дверного проема, который он заслонял, упал на беленую стену впереди, и Сашко увидел под ногами ровный пол. Добравшись до стены, он снова остановился. Слева виднелась узенькая лестничка, справа — дверь, напротив лестнички — еще одна. Обе двери были закрыты. Ему захотелось, чтобы они не открывались. Тогда он повернет назад и, если его даже остановят, скажет… Но кто может остановить его тут? Когда он нажимал на ручку дверей, ему показалось, что он стал хрупким и звонким, словно бемское стекло. Одно прикосновение — и стекло зазвенит, лопнет, рассыплется вдребезги. И не станет на свете Долины. И все кончится…

Дверь тихо скрипнула и отворилась, хотя он и не толкал ее. За ней виднелся тесный коридор, который поворачивал налево. Он освещался слабенькой лампочкой, забранной стеклянным пыльным плафоном. Сашко быстро пошел по коридору. Теперь надо действовать быстро. Мол, иду по делам, кому какой до меня интерес! Его била дрожь. Спину пронизывал ледяной холод, а по голове словно кто-то беспрестанно проводил жесткой, холодной ладонью. Он слышал, как стягивалась кожа на черепе и волосы вставали дыбом. Резко рванув высокую дверь, он вошел в широкий, выложенный цветной плиткой коридор и направился к дневному свету, который падал откуда-то сверху.

Обойдя сложенные штабелями рамы и какие-то деревянные обломки, он миновал туалетную комнату и через несколько шагов вдруг очутился у широкого марша лестницы, ведущей на второй этаж. И в этот момент в голове пронеслось: какая невероятная удача, что все двери отперты. На некоторое время он почувствовал облегчение: его уже не могли спросить, как он сюда попал. Но в следующий момент он снова заволновался.

Он вышел прямо к «Старику в задумчивости». В этом было нечто роковое, нечто закономерное, и этого он не мог объяснить.

«Старик», конечно, усмехался ему навстречу. Как всегда. Сначала у него не было такой улыбки. Долина не делал его насмешливым. Он пытался только уловить момент погружения в себя, момент колебания, а не насмешку над миром. Но теперь «Старик» смеялся. Он смеялся над Сашком. Над его муками, метаниями, которые предвидел еще тогда. Он предупреждал, что Сашко останется ничтожным и бесталанным. И что вообще все в мире ничтожно. Надежды, ожидания, порывы и стремления. Истинны лишь земля и камень на ней.

И камень — тоже до поры до времени. «Дети дорастают до высоты памятников…» — вспомнилось Долине.

В усмешке «Старика» скрывались опыт и предвидение того, что должно случиться с каждым.

Долина уже не замечал людей, проходящих мимо. Сегодня они почему-то не останавливались возле «Старика в задумчивости». И не мешали рассматривать скульптуру, не отвлекали. Долина и теперь не мог понять, как он сотворил это, что вело его в работе.