|
Теперь ему казались необъяснимыми экзальтация и неуравновешенность, в которые его бросили сначала невероятная радость удачи, а потом отчаянье и бесчисленное множество неудач, постоянное ощущение гнета «Старика». Он понимал, что это было некое выпадение из реального и трезвого мира, невольное сгущение атмосферы, преувеличенная работа воображения — почти болезнь, от которой он теперь освободился. Ему было тоже жаль скульптуру, но он знал, что если бы не избавился от нее, то не избавился бы и от своей болезни. И потому повторил, скорее отвечая себе, а не Люсе:
— Черт с ней, сделаю другую. Сказав так, он сразу почувствовал, как осветились все закутки его души. Он почувствовал, что и вправду сделает. Сашко еще не знал, что именно будет делать, но ощущал жадное, почти безумное желание работать, необычайную легкость и свободу. Хотелось жить, искать, ошибаться, мучиться, уставать и засыпать, мечтая о завтрашнем дне! О том дне, который летит к тебе, и о следующих днях… и даже о том особом дне, который когда-нибудь принесет тебе самую великую радость. Он словно бы проломил дырку в стене, которая обступала его. И в тот пролом глянуло солнце и открылся горизонт, к которому он может идти бесконечно. Как хорошо, подумал он про себя, что существует бесконечность. Что есть дороги, которые никогда не кончаются, и есть желания, которые никогда нельзя утолить. Что каждое следующее творение в искусстве — продолжение предыдущего, но продолжение только порядковое, а само по себе оно — новое, неизвестное и не найденное еще никем, вызов всему, что создано до него. Отрицая, оно присоединяется к ним, становится в один поступательный ряд. — Я буду работать как вол, — сказал он. — Я вижу по вашим глазам, только не возражайте мне, потому что это будет неправдой, что вы не верите в меня. Наверно, я уже не создам такой совершенной вещи. Может быть, и не создам. Но я и не хочу делать подобных вещей. Я сделаю что-нибудь новое. Совсем новое. Прежде всего — для самого себя. — Я и не возражаю, — тихо ответила Люся. — Но дело совсем не в том, что вы сказали. Иначе… я не пришла бы сюда. — Значит, вы догадывались? — спросил он почти со страхом. Она кивнула: — Вы всегда про н е г о говорили… с любовью и с ненавистью. И все сравнивали с н и м. И Мавку тоже. Я даже боялась. Я хотела уберечь вас от этого. И поэтому убежала. Это была… словно болезнь. А может, и вправду болезнь. И она минула. — Минула, — как эхо повторил он. Значит, она поняла все. И сочувствовала, и мучилась, и вот… Нет, нет, это невероятно. Об этом пока что нельзя и мечтать. И признаваться даже себе. — Минуло все, — сказал он. — Осталось одно — надежда. — Это много или мало? — А как вы думаете? — Много, — ответила уверенно Люся. — Не просто много. Это — все! Уйдем отсюда! Тут словно в могиле. Они поднялись наверх. Солнце уже спряталось за могучими крепостными валами, синие сумерки наплывали от хмурого осеннего сада, от тяжелых стен и строений на холмах; светились только четыре золотых шпиля и купол звонницы Ковнира. Но вот и они, словно по мановению чьей-то руки, погасли. Это было неожиданно и почти пугающе. По крайней мере, так восприняла это Люся. А Долина засмеялся: — Так они гаснут каждый вечер. А потом загораются снова. Первые лучи солнца падают как раз на них. Это просто чудо, но еще большее чудо, что Ковнир знал это до того, как начал строить свой шедевр. Он знал, что солнце прежде всего будет освещать вот этот купол. Первые его лучи, которые идут к нам… — Первые и последние, — сказала Люся. |
