— Какой-то он чудной, как стебанутый. Я ему чистое белье, рубаху подала, чтоб с дороги, помывшись, переоделся из тюремного, а он не стал, отказался. Будто домой на время пришел.

— Не дивись, все так-то. Каждый, кто вышел с тюрьмы, не враз верит в волю. Все кажется, что за ним придут и снова упекут за решетку. Это последствия зоны. От них скоро не избавиться. Время надобно. Особо тем тяжко, кто ни за что срок тянул. Им особо больно! — закурил дед.

— У нас в деревне Варвару отловили. Она самогонку продавала. На две зимы в тюрьму законопатили за то, что государственную монополию подрывала под корень. Пятерых ее детей не пощадили менты проклятые. Ну, отсидела она, пришла домой и на радостях так ужралась, что с огорода неделю не могла вылезти. Так и стояла кверху жопой.

— Зачем? Нешто в доме места не хватило? — удивился Василий Петрович.

— А она там враз закусывала, прямо с грядок. Душу отвела! Когда до горла достало, в сарай ее перетащили. Во где она оторвалась. Но и теперь никому не продает самогонку и никого не угощает!

— Да кто купит? В деревне все свою сивуху гонят. В каждом дому хоть залейся ею, — усмехался старик.

— Теперь боятся друг друга. Ведь вот и Варвару кто-то заложил ментам. А как ей было жить с оравой ребятни, как прокормить? Вот и нашла выход, но и его перекрыли бабе!

— А где ж ее мужик делся, что детвору настружил? Нешто он на другое негодный?

— Об чем ты, дедунь? Иль не видел деревенских? Иль забыл, как они пьют? Да все они козлы одинаковые. Самогонку ровно воду жрут от старого до малого, пока не заглючат. Иных успевали в больнице спасти, другие кончились. Сам знаешь, какие в деревне заработки. А сивуха своя, дармовая. Ее со свеклы гонят. С фруктов и ягод варят, бражку пьют с самого мальства. Вон нашего Кольку тоже бабки стали приучать к выпивке. Чуть заорет, ему в пузырь вместо молока вино иль бражку дают. Он хлебнул и окосел, уснул, а бабам в радость, не беспокоит, нет мороки. Хоть по уши мокрый, а спит не просыпаясь. Вот только удивлялись, почему в развитии отстал? Не говорил и на горшок не просился.

— А кто б его услышал? — вздохнул дед.

— Зато теперь наверстывает свое. Стишки, песни знает. Но иногда такое загнет, аж совестно делается. Может от бабок вспомнит, иль от детей перехватит, что услышит, но уже в штаны не льет, успевает сесть на горшок.

— Погоди еще с годок! Каким мужиком станет наш малец. Он уже теперь характер заимел. А дальше лучше будет.

— Скажи, почему вы с бабкой разошлись?

— Нехай она сама о том проскажет. Я не хочу вспоминать, ворошить былое ни к чему!

— Дедуль, признайся, а у тебя кроме бабки были женщины?

Василий Петрович улыбнулся воспоминаниям и ответил не спеша:

— Имелись, понятное дело, какой ни на есть, а живой человек.

— Куда ж они подевались?

— Да это тож по-разному. Одни уже поумирали, другие уехали в чужие края, иные с детьми и внуками маются, ну и последние в стардоме доживают свой век. Кому как повезло…

— А почему ты после бабки не женился? Иль все еще любишь ее?

— Боже меня упаси! — подскочил человек так, словно ему в задницу воткнули со всего маху раскаленную цыганскую иглу.

— Ты когда женился, любил ее?

— И не помышлял. Любовь была поздней.

— Зачем же ты на ней женился?

— Принудила бабка твоя. Заставила! — покраснел человек, вспомнив шальную молодость.

— Как сумела? — открыла рот Тонька.

— Те времена не нынешние. А и я на то время в курсантах военного училища был. Послали нас в колхоз картоху убирать. Там на танцульках снюхался с твоей бабкой. Польку с бабочкой я с ей танцевал.