— А другие женихи не приходили? — спросил Петрович.

— Грузчики на базе пытались приколоться. Ну я их и послала вдоль по Питерской. Отвалили мигом козлы, уже реже прикипаются. Пригрозила, что яйцы в дверях прищемлю, так они в склад зайти боятся, кролики кастрированные. Вот только вчера вечером, уже поздно было, позвонил один. И спрашивает:

— А сколько вамлет?

— Ну я ответила ему честно. А он опять достает?

— Сколько лет ребенку?

— Сказала, что в первый класс пошел.

— Так знаешь, о чем спросил:

— Он у вас нормальный или дебильный?

— Сам ты кочергой из транды вытащенный, пи- дер в обмороке, гнида абортированная, катях жеваный, геморрой гнилой! Чтоб ты задохнулся в чахоточной жопе!

У Петровича от услышанного глаза шире очков стали. Он вдруг так расхохотался, что согнулся пополам. Из глаз слезы брызнули:

— Ну, Тонька, это класс! Брехалка у тебя острей бритвы. И чего я за тебя пужался? Да ты любого черта уделаешь! Забрызгаешь так, что он до смерти икать станет и до гроба не глянет на себя в зеркало! — еле успокоился дед.

Вскоре Петрович засобирался к Дарье. Он торопил внучку скорее подоить корову и, прихватив как повод банку парного молока, направился к Степановне.

Едва он вошел к ней в дом, Федька, дежуривший у окна, сказал отцу:

— Ну, теперь иди к ней. Самое время настало. Может и впрямь получится охота на двух зайцев, — усмехнулся хитровато.

Михалыч молча нырнул в темноту двора, пошел к Степановне. Надо же вовремя предупредить бабу о приезде подруги, а заодно помириться с Петровичем, со всей его семьей. Но это уж как получится…

Михалыч, прежде чем позвонить в дверь, заглянул в окно. Сквозь щель меж занавесок увидел Петровича. Тот стоял посередине кухни, утонувший в объятьях Дарьи. И до Андрея донеслось:

— Лапушка мой! Как же я по тебе соскучилась, теплиночка, зайчик, мальчишка наш! Что ж так долго в деревне пробыл? За это время всех их можно перехоронить? Я уж тревожилась, не заболел ли ты в той глуши? Больше одного никогда и никуда не отпустим! — целовала щеки, губы, нос мужика. Тот и вовсе разомлел, впервые насмелился обнять Степановну и стоял, замерев от радости, как мальчишка на первом в жизни свидании.

— Расскажи, как там обошлось? — подвела Дарья Петровича к дивану, села рядом.

— Касатушка, голубка моя, што в деревне случится доброго? Все перепились. Я ненароком одного пужался, каб покойная не возникла опохмелиться. На поминках, как на свадьбе, все на уши повскакивали. Пели всякое непотребство, вспомнить страмно. Набрались так, что в глотке могли пальцами достать. Бабы наклевались самогонки и в пляс пошли. Я пытался урезонить, да не послухались. Короче, деревня довольная. А вот покойница, тут разговор особый. Я ж приехал, она в избе в гробе лежала. Впервой не облаяла, когда возник. Подошел к Серафиме, а у ней по щекам слезы бегут. У мертвой… Она живая никогда не плакала, а тут вдруг ручьями. Не поверилось, подозвал Катьку, показал, она и сказывает мне, дескать у мамки слезы те давно бегут, а старики брехнули, навроде вот эдак она прощенья у всей родни просит и молит Бога, чтоб всякого с нас пощадил и помиловал.