— Дедуля, а меня нынче в повара берут. Стану деткам еду готовить. Наша заведующая так решила. Весь месяц следила за мной и сказала:

— Хватит тебе Тоня с горшками возиться, тут ничего мудрого нет. Любая управится, ступай работать на кухню, там людей не хватает.

— А какую получку даст? — прищурился дед.

— Она как у няньки. Зато это кухня. Уже с говном не стану возиться, мыть горшки, полы.

— Тьфу, глупая! Зато у няньки голова ни об чем не болит, — фыркнул дед.

— А мне едино кем работать, вот придет время Кольке идти в школу, я с детсада уволюсь. Пойду на базаре работать торговкой. Туда наши двое устроились и довольны. Хвалятся, что получают хорошо и сами сыты.

— Не спеши башку в ярмо сунуть. На базаре тоже не сахар, приглядись, покуда имеешь время, — охладил дед и добавил:

— Не дале как вчера твоя бабка к нам закатилась. Про тебя справлялась, не сбираешься ли в деревню воротиться?

— Еще чего? И не подумаю! А ты ей что сказал? — спросила спохватившись.

— Я за тебя не решаю. Сколько мне осталось? Вот и думай, самой жить придется.

— Не ворочусь к ним! Иль ты на меня осерчал, хочешь в деревню выпихнуть?

— Я покуда не глумной. На что сдалось хозяйку сгонять? В доме ты отменно управляешься. Потому, на базар тебя не допущу, а в деревню и подавно. Ить вот даже про внука холера немытая запамятовала. С пустыми руками возникла. Хочь бы грошовый гостинец Кольке принесла. И еще спросила:

— А нешто он живой доселе?

— Ну, тут я озлился! — заметил Петрович, как побледнела внучка, и поспешил успокоить:

— Тут я весь выложился. Озверел начисто и все на ее башку вылил. Дрыном от ворот согнал. И сказал, кто она есть. Так ведь жалилась старая кляча, что вовсе невмоготу им стало. Заботы и работа вконец задавили, а сил вовсе нет. Подмочь тож некому, хоть вались и подыхай. А дочка, это ты, даже не. навещает и не заглядывает. Про меня побоялась брехнуть. Я сам могу наехать, да так, что дорогу в деревню носом шарила б, — вспотел Петрович.

— Мамка там живая, не сказывала бабка?

— А што ей, змеюке, сделается? Ведь вона сколь время ушло, оне и не спросили, как мы живы здеся? Только про себя жалилась, все ворота соплями измарала. Да только знаю об <style name="Arial0pt0">них, не пощажу, не пож<style name="Arial0pt0">алкую, нет к им тепла в душе. И когда помру, чтоб те две чумы шагу на мой погост не ступили. Нет им мово прощенья! Всю жизнь споганили шишиги, шалашовки вонючие! — кипел Петрович.

— Дедуль, успокойся! Пошли посидим у камина, согреешь душу. А про наших дурех с деревни и не вспоминай! — утащила Петровича к камину, усадила в кресло.

Старик, глядя на загоревшиеся дрова, и впрямь угомонился, перестал бухтеть и, согревшись душой, заговорил:

— Слышь, Тонюшка, кровинка моя, запомни, вложи в свою головушку едину истину: никогда не суди судимого, ибо не ведаешь, что саму ждет? Лишь счастье за тридевять земель живет, а беда на каждом шаге ждет. Больно мне твое <style name="Arial0pt0">про Федьку слухать. А все от того, что сам с той чаши хлебал горькое. И тоже судили. Отбывал семь годов. И тож ни за што. Ни у кого не отнял душу, пальцем не забидел, а все ж и меня не минуло! И не только, даже Михалыч меченый. Уж такая наша доля горбатая.

— Ты сидел? — округлились глаза бабы до неприличия.

— А и про это старая смолчала? Как же то забыла меня обосрать? — удивился неподдельно.

— Давно такое было, но не вырубишь с жизни то время, — умолк старик.

— Расскажи! — попросила Антонина.