— Ну и хрен с ним! — оборвал Василий Петрович в сердцах.

— Сами продышим! Худо ль, бедно ли, без куска хлеба не сидим, голыми жопами не светим. Покуда живы, не побираемся и взаймы ни у кого не просим. Вырастим и Кольку. От кого бы ни родился, свой он, наше семя, — оглянулся на спящего внука, тот во сне улыбался. А старику вспомнился грязный, плачущий малыш, вцепившийся в юбку матери. Он прятался от всех. Особо от своих. На него орали, ругались, грозили и обзывали грязно, обидно. Василий Петрович взял Кольку на руки, умыл, посадил к себе на колени. Мальчонка прижался к нему, обнял за шею, да так и уснул, уткнувшись носом в грудь.

Василий Петрович боялся пошевелиться, чтоб не спугнуть мальчонку. Тот впервые в жизни уснул на руках мужчины, а дед своему счастью радовался, значит, не так уж плох он, если у него на руках уснул дитенок.

Пока Колька спал, человек велел всем бабам сесть к столу и, оглядев хмуро, сказал:

— Ну, поглядел я на вас! Узнал, чем и как тут дышите! И вот что проскажу: забираю от вас Тоньку с Колькой. Навовсе, насовсем увезу их в город! Затуркали вы их вконец, смордовали обоих, живьем сгрызли. Из молодой бабы сообразили загнанную кобылу, а и дитенок средь вас без детства живет, смеяться не умеет. Только плачет. Любить не научился, выходит, не за что! Эх, вы, стервы лохмоногие, мартышки облезлые! Цельную судьбу мужичью губите! А ить Колюнька единой звездочкой серед вас жил, радостью и солнышком был. А нынче увезу его. И чтоб ни одна с вас ногой в мой дом не ступила никогда! Слышь, Тонька, сбирайся мигом. Документы все забери. И боле ни ногой сюда. Дом на тебя и Колюшку отпишу. Простись с ентим змеюшником и поехали домой.

Тонька, обалдев от счастья, повисла на шее деда. Ей не верилось в услышанное, она спешила, боясь, чтоб дед не передумал. Но тот торопил:

— Давай свой паспорт! Да еще аттестат не забудь, Колькину метрику. Ну а справку иль трудовую книжку нехай эти две кикиморы получут. Я их через месяц навещу и заберу. Слышь, на что сдалася тебе телогрейка? У меня ее не наденешь, в городе их не носят. Оставь тут. Поедем налегке, твое тряпье там не годится. Вот Колькино возьми: горшок, соски, игрушки на первое время. Там другое купим.

— А у тебя сарай есть? — спросила Тонька.

— Само собой имею!

— Значит, я свою телку заберу. Она стельная, через месяц телком разрешится. Свое молоко будет, — обрадовалась баба.

— Во, чума бесстыжая, а ты нас спросила? Иль одна телку выходила! Мы тож за ей ходили. Корова старая, уж семь годов! — поднялись бабы.

— Замолкните, лярвы! Не теперь возьмем! В такси, что нас дожидается, тел уху не впихнешь. В другой раз за ей на грузовике приеду. Коль Тонька решилась взять скотину, будь по ее слову! — оглядел всех и добавил:

— Не дарма возьмем, деньги за ее заплачу!

Бабы мигом стихли, успокоились. Тонька, уложив все собранное в узел, вышла во двор, сверкая улыбкой, гордо пошла к калитке и уверенно подошла к такси. Следом за нею, бережно держа на руках спящего Кольку, шел Василий Петрович. Он не простился, ни слова не сказал двум бабам, плетущимся тенями за спиной. Они что-то говорили, но их никто не слушал.

Едва дед, устроившись, захлопнул дверцу машины, такси рвануло с места резвой кобылой и, миновав деревенскую щербатую улицу, выскочило на асфальтированную трассу, помчалось в город.

Тонька впервые в своей жизни выехала из деревни. Ее до этого никогда не покидала. О городе слышала много. Но ни разу там не была. Не ездила даже к деду, потому что не звал, а и мать с бабкой не пускали, работы было много, не до гостей, успеть бы с заботами управиться, чтоб не сдохнуть от них к ночи. Тонька даже не мечтала, что уедет из деревни в город.