Въехав в Кремль, он застал на Ивановской площади возле коновязи и Ростопчина и Санглена.

— Молодцы, — похвалил их Барклай, — поспели скорее старика.

— При чем тут это, — возразил Санглен, — граф хорошо Москву знает, долго жил здесь, потому и дорогу выбрал и покороче, и поспокойней.

— Это хорошо, — откликнулся Барклай, — в нашем нынешнем деле зело пригодится.

Долго шли они на самый верхний ярус колокольни Ивана Великого. У Барклая от такого простора и высоты захватило дух и гулко забилось сердце.

Он всего несколько раз бывал в Москве, плохо знал ее и не думал, что она так велика и прекрасна.

— От подошвы до креста, — горделиво промолвил молодой Ростопчин, — колокольня сия самая большая в Москве — сорок шесть больших сажен. А мы сейчас, мнится мне, сорок сажен одолели. Вот и поглядим, какая она, первопрестольная.

Несколько минут они молчали, осматривая город, а затем, не сговариваясь, сошлись у западных окон колокольни и одновременно, наставив в ту сторону, где стояли французы, свои подзорные трубы, настроили их окуляры. Они увидели бегущий к Дорогомилову Арбат, параллельно ему уходившую на запад Можайскую дорогу, Дорогомиловское кладбище, где десятки землекопов рыли могилы для умерших в Москве раненых, а далее — Поклонную гору и за нею — бесчисленные ряды вражеских войск, готовившихся к вступлению в город.

Обозы и войска стояли биваком, под открытым небом, не разбивая лагеря, так как уже на следующий день должны были войти в Москву. И это зрелище глубоко ранило Барклая и явилось самым убедительным доказательством того, кто сегодня на самом деле победитель, а кто — побежденный.

Затем Барклай положил карту Москвы на замшелый подоконник, выходящий на юго-восток, и стал искать на ней две дороги — Рязанскую и Владимирскую. Отыскав их на карте, без труда нашел он их в натуре и внимательно проследил их линию от самой Яузы, решив, что именно здесь, у моста через Яузу, и будет стоять он, пропуская войска.

Еще раз, окинув взором панораму Москвы, он окончательно убедился, что драться за нее в самом городе было бы самоубийством, и еще раз сказал себе: «Мы еще вернемся».

Он медленно обошел площадку, останавливаясь то у одного окна, то у другого, давал указания Санглену, сличая план с городом, а если в чем-либо затруднялся, просил объяснений у Ростопчина-младшего.

Потом все они медленно спустились на кремлевский двор и через Тайнинские ворота выехали на Воздвиженку.

Было воскресенье, в церквах служили вечерню, народу было — не протолкнуться, но и звон колокольный казался печальным и тихим, и пение — грустным, и прихожане столь скорбными, будто во всех храмах шла одна служба — отпевание.

А по улицам, к северным и восточным заставам, уходили толпы москвичей, нагруженных всяким скарбом. То шел поп, надевший все ризы, какие у него были, и тащил узлы с церковной утварью, то баба везла телегу, в которой стояла огромная корзина, а в ней находилось все ее достояние — глиняные горшки да миски, узлы с бельем, семеро белобрысых огольцов — мал мала меньше да привязанная за веревку коза.

То шел тяжелый дормез, запряженный одной, выбивающейся из сил клячей, а то легкую двуколку резво тащили шесть прекрасных рысаков.

Продумав на обратном пути организацию потоков движения жителей и войск через Москву и сверив свои впечатления с большой картой у него на столе, он, еще раз досконально продумав порядок «Великого Исхода», известил об отходе армии Ростопчина.

В письме на его имя Барклай извещал графа Федора:

«1 сентября 1812 года.