|
Рапорт был Кутузовым немедленно удовлетворен. После этого никем не замеченного факта пройдет два с половиной года, и Наполеон после первой ссылки сбежит с острова Эльбы и высадится на юге Франции, начав свой последний героический марш, который, по иронии судьбы, продлится также ровно сто дней, с тою только разницей, что сразу же, как только это произойдет, сотни журналистов и историков, захлебываясь кто от ненависти, а кто — от неуемного восторга, опишут «Сто дней» Наполеона в десятках и сотнях статей. А о «ста днях» Барклая до сих пор написано до обидного мало. А ведь это были самые трудные и самые героические дни эпопеи Двенадцатого года.
В эти сто дней русская армия прошла свой путь от Вильно до Тарутина; эти дни вошли в историю славой Смоленска, стойкостью Бородина, яростью московского пожара и незабвенным самоотвержением народа во имя Родины.
Глава седьмая Отставка
«Что заставило оставить армию генерала Барклая? — спрашивал известный историк Попов. Без сомнения, не болезнь, хотя он и был в это время нездоров, но это нездоровье или, лучше сказать, утомление после стольких трудов и подвигов, перенесенных им с высоким самоотвержением, в то время было таково, что оно им заявлено только в прошении об отпуске, а затем о нем и помину не было». Трудно сказать, когда Барклая впервые посетила мысль об отставке. Во всяком случае, недовольство делами, происходящими в армии, он стал открыто высказывать сразу же после приезда Кутузова. По мере приближения к Москве это чувство все более усиливалось в нем, а после того как Москва была оставлена, решение об отъезде из армии стало окончательным. И не потому, что он не был согласен с оставлением Москвы, а более всего из-за того, что лично ему в армии Кутузова места не было. Обычно корректный и сдержанный, Барклай счел возможным сказать уезжающему в Петербург полковнику — теоретику и военному историку Карлу Клаузевицу: «Благодарите Бога, что вас отозвали отсюда, у нас здесь нельзя ожидать ничего дельного». 11 сентября, еще на марше к Тарутину, он писал жене из Красной Пахры: «Я послал Его Величеству письмо и надеюсь получить если не ответ, то по крайней мере резолюцию. Дай Бог, чтобы таковая последовала скоро, потому что я не в состоянии оставаться здесь долее». Во втором письме, отправленном оттуда же и в тот же день, Барклай писал: «Я не узнаю более, когда курьеры отправляются в Петербург; с нетерпением ожидаю моего избавления. Дела наши приняли такой оборот, что можно надеяться на счастливый и почетный исход войны, — только нужно больше деятельности. Меня нельзя обвинять в равнодушии; я прямо высказывал свое мнение, но меня как будто избегают и многое от меня скрывают». Сколь бы ни были эти ощущения Барклая субъективны, однако и объективная реальность давала повод к серьезным размышлениям. После Бородинского сражения, где потери русских превысили сорок тысяч человек, было нецелесообразно сохранять прежнее деление на две армии, тем более что и маршрут их движения совпадал. Остатки армии Багратиона были слиты с армией Барклая, но и его собственная должность в новых условиях также оказалась чисто условной: над ним находился главнокомандующий, а над штабом 1-й армии — штаб главнокомандующего. К тому же вскоре пришел приказ и об увольнении Барклая с поста военного министра. Приказ об этом был подписан 24 августа — в канун Бородина. Непосредственной причиной отставки из армии, точнее, поводом для подачи рапорта стало то, что во время подхода к Тарутину Кутузов передал из 1-й армии в арьергард Милорадовичу тридцать тысяч человек. Барклай не знал об этом и страшно обиделся, что его не сочли нужным известить о предпринятых действиях. Это была та последняя капля, которая переполнила чашу его терпения. Он понял, что не мог уже быть полезен армии. |
