Расстроенные силы неприятеля не позволяют делать ему против нас покушений. Удалением от пределов своих лишен он всех пособий; продовольствие его час от часу становится затруднительнее и пленные уверяют единодушно, что в их армии употребляют в пишу лошадиное мясо, несмотря на то что у них мяса более, нежели хлеба. Наипаче претерпевают лошади неприятельской артиллерии и конница их. Большая часть сей последней погибла в сражениях, особенно в знаменитый для российского оружия день 26 августа, а остальные кавалерийские полки терпят в фураже величайший недостаток, ибо неприятельская армия окружена со всех сторон нашими партиями, отрезывающими ей всякое сообщение. Неприятель столь стеснен в доставании себе фуража, что фуражиры его не отправляются иначе как под сильными прикрытиями, которые, однако ж, бывают всегда преодолеваемы нашими партиями. Сильные отряды наши находятся на Можайской, Санкт-Петербургской, Коломенской и Серпуховской дорогах, и редко проходит день, в который бы не приводили 300 человек и более пленных.

Самые крестьяне из прилегающих к театру войны деревень наносят неприятелю величайший вред. Россияне стремятся с неописанною ревностию на истребление врагов, нарушающих спокойствие Отечества. Крестьяне, горя любовию к родине, устраивают между собою ополчения. Случается, что несколько соседних селений ставят на возвышенных местах и колокольнях часовых, которые, завидя неприятеля, ударяют в набат. При сем знаке крестьяне собираются, нападают на неприятеля с отчаянием и не сходят с места битвы, не одержав конечной победы. Они во множестве убивают неприятелей, а взятых в плен доставляют к армии. Ежедневно приходят они в Главную квартиру, прося убедительно огнестрельного оружия и патронов для защиты от врагов. Просьбы сих почтенных крестьян, истинных сынов Отечества, удовлетворяются по мере возможности, и их снабжают ружьями, пистолетами и порохом. Во многих селениях соединяются они под присягою для общего своего защищения с тем, что положено жестокое наказание на случай, есть ли бы оказался кто из них трусом или бы выдал друг друга…»

По всему было видно, что чаша весов победы наконец-то решительно стронулась в сторону русских. Однако Барклаю не суждено было участвовать при этом. Он заболел сильнее прежнего, и 21 сентября подал Кутузову рапорт, «испрашивая позволения оставить армию для поправления своего здоровья. Получив оное, отправился из армии 22 сентября вечером».

Описывая прощание с Барклаем, Левенштерн вспоминал: «Все генералы явились проститься с ним и провожали его до экипажа. Все были растроганы. В эту минуту армия считала себя осиротевшею.

Генерал Ермолов имел весьма опечаленный вид. Он поцеловал Барклая несколько раз в плечо.

При прощании с Левенштерном Барклай сказал:

— Теперь все против меня, и я должен удалиться; но настанет время спокойного обсуждения прошедших событий, и тогда мне отдадут справедливость. Великое дело сделано, остается только пожать жатву. Фельдмаршал ни с кем не желает разделить славы изгнания неприятеля, а я бы охотно принял в этом участие хотя бы в звании командира моего прежнего Егерского полка. Мое присутствие вызывает раздоры, и потому я удаляюсь. Мой памятник остается: прекрасная, к бою готовая армия, а перед нею — потрясенный противник в безнадежном положении».

Наконец Барклай уехал… Фельдмаршал Кутузов был рад отделаться от него.

21 сентября, когда больной, не находящий себе достойного применения полководец, часто игнорируемый и казавшийся даже самому себе неприлично докучливым, взвесив все, подал рапорт об отставке по болезни, шел сотый день войны. Рапорт был Кутузовым немедленно удовлетворен.