|
Зато известно, что сразу же после битвы под Бауценом Витгенштейн подал царю рапорт, в котором писал: «Теперь прибыл к армии генерал Барклай-де-Толли, который гораздо меня старее и у которого я всегда находился в команде; и ныне почту я за удовольствие быть под его начальством. При соединении армий необходимо быть одному начальству, — я до сих пор всем распоряжался именем Вашего Императорского Величества, находясь при Вашей квартире, а посему не мог никто и обсуждаться тем. Но как теперь, по случаю ретирады, я не могу быть всегда при Вашем Величестве, то считаю сие уже неудобным, не сделав кому-либо через то оскорбления, ибо в армии многих я моложе».
На следующий день после разговора с Милорадовичем, 14 мая, Александр приказал Барклаю сдать команду над его Первой колонной Блюхеру и явиться в Ставку для объяснений. Результатом этих «объяснений» было то, что 17 мая Барклай был назначен главнокомандующим. Как утверждали, он сменил на этом посту Витгенштейна из-за того, что Витгенштейн, крайне беспечно относившийся к вопросам внутреннего управления армией, привел ее в расстройство до такой степени, что в его штабе иногда не знали расположения некоторых полков. Главная квартира Петра Христиановича походила на городскую площадь… По доброте души своей, он не воспрещал к себе свободного доступа никому; комнаты его всегда наполнены были праздными офицерами, которые разглашали сведения о всех делах, даже и самых секретных. Союзники русских — пруссаки были гм недовольны: им необходима была победа, а под предводительством его они испытали два поражения и видели ежедневно увеличивающееся расстройство армии. Петербургская оппозиция, не жаловавшая Барклая в 1812 году, осталась традиционно враждебной к нему и в 1813-м. «Наши-то вести другого совсем естества, — писал из Петербурга сановник дворцового ведомства Оденталь к приятелю своему Булгакову 30 мая 1813 года, — Барклай сделан опять главнокомандующим. Прогневили мы, видно, Бога снова. Опять напущено ослепление». Любопытно, что в армии находились люди, которые не только прекрасно понимали существо создавшейся ситуации, но и не боялись прямо высказать это в глаза новому главнокомандующему. Речь идет здесь о скромном обер-офицере, служившем в штабе Барклая летом 1813 года, Тимотеусе фон Боке, добром знакомце самого Гете, поэте-романтике, ветеране войн против Наполеона, прогрессивно мыслящем человеке «нового направления» и убежденном российском патриоте. В июле 1813 года фон Бок вручил Барклаю записку, в которой смело и откровенно высказал следующее: «Кутузов при Аустерлице, Витгенштейн при Люцене и Бауцене доказали, как важно для главнокомандующего не быть угодливым и слабым под видом умеренности и мудрости. То же самое следует сказать и о Барклае-де-Толли: в начале кампании 1812 года он именно потому восстановил против себя всех, что действовал несамостоятельно. Не так поступали Гонзалес, Евгений, Суворов». Не скрывал Бок и других слабых сторон нового главнокомандующего, отдавая вместе с тем должное и его сильным качествам. Он прямо говорил, а чуть позже и писал, что, по его мнению, «Барклай далеко не Наполеон, но его стойкость в битве парализует все другие преимущества его противника… Дисциплина в нашей армии строга, и все отрасли управления в таком порядке, как не бывали никогда. Не было еще ни одной жалобы, с тех пор как мы перешли границу Германии, жители не могут нахвалиться нашими солдатами. Действительно, если бы не песни, то и не заметил бы их иногда. Все это делает Барклаю много чести; порицаю только то, что в Главной квартире его не услышишь никакого другого языка, кроме немецкого… Румянцев и Кутузов также были постоянно окружены лифляндцами и немцами, но при них это обусловливалось их беспристрастием, при Барклае — напротив». Следует заметить, что последнее замечание исходит из уст немца. |
