— У нас, между прочим, публичный дом, — фыркнула Эдди, — или ты забыла? Мы тут не такие рафинированные, как мистер президент Гровер Кливленд.

— Эта женщина — не публичная девка.

— Она сама захотела здесь остаться. А если расхочет — я ее удерживать не стану.

Уэлкам присела за стол и стала растирать себе ноги.

— Не нравится мне все это.

— Твоего мнения никто не спрашивает. Кроме того, ты, как и все, тоже можешь ошибаться. Помни об этом.

Эдди взяла еще один ломоть хлеба, намазала его маслом, положила поверх несколько ложечек джема и откусила кусочек.

— Айвовый джем… Не понимаю, почему люди делают джем из айвы? Почему не из слив или персиков? — спросила она.

— Может, она уехала из Канзаса раньше, чем там поспели сливы.

— Похоже, ты большой специалист по сливам.

— Ага, а ты по айве.

Эдди рассмеялась и покачала головой. Благодаря Уэлкам на душе у нее стало немного легче. Засунув остатки бутерброда с джемом себе в рот и тщательно облизав пальцы, она объявила, что собирается заглянуть в сундучок Эммы.

Собиравшая со стола посуду Уэлкам замерла и вопросительно посмотрела на Эдди.

— С каких это пор ты записалась в ищейки?

— Ни в какие ищейки я не записывалась, — обиделась Эдди. — Но надо же знать, кто живет под твоим кровом. Что, если эта особа — морфинистка? В таком случае в одно прекрасное утро все мы рискуем проснуться с перерезанным горлом — и ты тоже. Возможно также, она курит опиум. Тогда она может спалить это заведение вместе с девицами. А я, между прочим, за своих девочек несу ответственность. Она вполне может быть наркоманкой — уж больно тощие у нее бедра, — продолжала повествовать Эдди. — Да и вся она такая худющая, что ребра у нее, должно быть, постукивают друг о друга, как сухие кукурузные стебли. А наркотик, как известно, иссушает людей.

Уэлкам попыталась было сохранить на лице невозмутимое выражение, но не смогла и начала тихонько смеяться.

— Я, конечно, не утверждаю, но все может быть, — сказала Эдди, но потом, не выдержав, тоже рассмеялась. Ее неожиданно захлестнуло теплое чувство по отношению к Уэлкам. — В конце концов, это мой дом, и я имею право осматривать здесь все, что мне вздумается, не так ли? Если хочешь глянуть, что у нее в сундучке, тогда пойдем со мной. — Эдди встала из-за стола и, смахнув крошки со своего пеньюара, направилась в спальню. Уэлкам последовала за ней.

Эдди не помнила, чтобы ее комната хоть когда-нибудь была так чисто прибрана и находилась в таком идеальном порядке. Щетка для волос, гребень, бархотка для ногтей и зубная щетка, принадлежавшие Эмме, лежали на крышке бюро на равном расстоянии друг от друга; рядом с ними выстроились, как крохотные солдатики, шпильки для волос. Пол сверкал, как зеркало, а мебель, должно быть, недавно протирали влажной тряпкой, поскольку на ней не было того привычного налета из пыли и грязи, которые приносил каждый день сквозь окно ветер. На покрывале не было ни морщинки, и Эмма, видимо, подтянула на кровати ремни, на которых лежал матрас, так как он больше не провисал. Под кроватью стояла пара стареньких, скромных туфель, которые, однако, были тщательно вычищены. На вколоченном в дверь гвоздике висело черное платье.

— Готова спорить, что не ты убирала эту комнату, — сказала Эдди.

Уэлкам покачала головой.

— Она такая нервная. С чего бы ей нервничать, как ты думаешь? — спросила Эдди.

Она попыталась открыть крышку сундука, но выяснилось, что он заперт.