За два дня, остающиеся до нашего «семейного вечера», надо обойти всех, кого предположено пригласить от имени мамы и папы. Их — человек пятьдесят; значит, надо обойти тридцать пять — сорок адресов. Сделают это студенты, Матвей — «чудночудно-чудно!» с товарищами, ну и, конечно, Вера Матвеевна.

Последнее всегда беспокоит маму: ведь слепая, не случилось бы чего!

— Вера Матвеевна, — говорит ей мама просительно, — с вами пойдет Сашенька. Хорошо?

— Ничего подобного! — сердится Вера Матвеевна. — Не делайте из меня калеку — терпеть не могу!

Мама смотрит на меня умоляющими глазами.

— А почему вы не хотите, чтобы я пошла с вами, Вера Матвеевна? — говорю я с обидой. — Я так люблю ходить с вами и слушать, что вы рассказываете!

Мама делает мне знаки: «Так, так, так…»

Вера Матвеевна смягчается — и мы выходим вместе на улицу.

Я смотрю на ее глаза. Оба они наглухо затянуты синевато-белыми пятнами — бельмами, — совсем так, как окна пустующих магазинов бывают замазаны разведенным мелом. Но эта старая женщина, совершенно слепая, ни за что не хочет «жить по-слепому»: ходить, осторожно возя ногами, словно нащупывая путь, нет ли ступенек или ям. Правда, Вера Матвеевна ходит по улице с палкой. Но палка у нее служит главным образом для того, чтобы, переходя улицу, грозить этой палкой извозчикам: «Осторожно! Не сшибите меня с ног!»

Смотреть на слепые глаза Веры Матвеевны горько, даже немножко страшно. Но Вера Матвеевна самое веселое, самое доброе существо, какое только можно вообразить. Надо слышать, как заливисто хохочет она над всякой шуткой. Она смеется, повизгивая, даже иногда всхрапывая, с радостными слезами на глазах.

— Милый вы, старый ребенок! — сказал ей однажды папа, любуясь ее веселостью, и вдруг, неожиданно для всех (и, уж наверное, для самого себя!), поцеловал Вере Матвеевне руку.

— Ба-а-атюшки! — ахнула ошеломленная старуха. — Руку мне поцеловали… — и добавила с неожиданной грустью: — Первый раз в моей жизни!

Конечно, всякого человека волнует, трогает это сочетание страшного личного несчастья: слепоты, одинокой, горькой жизни — и необыкновенной любви к людям, доброй заботы о них, умения побороть, превозмочь свое увечье, свою физическую слабость.

— Вот ты живешь дома, в семье, — сказала мне как-то Вера Матвеевна, — и бываешь недовольна, даже обижаешься: этого тебе не дали, того тебе не позволяют. А вот у меня было детство — у-у-у! У бедных людей — а мои родители, доню моя, были ой какие бедные! — у бедняков подслеповатый ребенок — это лишний рот. Хуже кошки — она мышей ловит. Хуже собаки — она хоть на чужого гавкает… Тебя дома как зовут? Сашенька, Шурочка, Пуговка… А меня, маленькую, бывало, кличут: «Где ты, слепая сова!»

Я очень люблю слушать рассказы Веры Матвеевны о ее детстве. В особенности, о том, как она училась. Она не родилась слепой — у нее только было очень слабое зрение: она была, как она теперь называет, «подслеповатая». И зрение это явственно ухудшалось. Может быть, если бы ее показали врачу, она и не ослепла бы, кто знает? Но… врач! Он так же не мог появиться в халупе ее родителей над Днепром, как не могла прийти туда в гости, например, звезда с неба.

Сколько она себя помнит, Вера Матвеевна знала, что она скоро ослепнет. И она изо всех сил торопилась учиться.

— Я всегда знала: скоро мне — в темноту. Значит, надо набрать всякого хорошего, чтобы оно со мной осталось навсегда.

В школу я, конечно, попасть не могла, но все-таки мне очень повезло: знакомая учительница увидела, как я хочу учиться, как стараюсь осилить грамоту… Дай бог ей здоровья, той золотой женщине, — она со мной весь гимназический курс прошла! Когда меня при округе экзаменовали — за все семь классов сразу! — я уже мало что видела, но все сдала наизусть…

Так рассказывает мне Вера Матвеевна, пока мы ходим по квартирам тех, кого надо пригласить на наш «вечер».