В школу я, конечно, попасть не могла, но все-таки мне очень повезло: знакомая учительница увидела, как я хочу учиться, как стараюсь осилить грамоту… Дай бог ей здоровья, той золотой женщине, — она со мной весь гимназический курс прошла! Когда меня при округе экзаменовали — за все семь классов сразу! — я уже мало что видела, но все сдала наизусть…

Так рассказывает мне Вера Матвеевна, пока мы ходим по квартирам тех, кого надо пригласить на наш «вечер».

— А о чем доклад? — спрашивают почти все.

— О деле Дрейфуса, — отвечает Вера Матвеевна.

— Придем! Обязательно придем! Поблагодари, Сашенька, маму, что позвала нас… А кто докладчик?

— Один журналист. Недавно из Парижа приехал…

Нам дают деньги охотно и, как говорит Вера Матвеевна, «очень прилично». И мы уходим дальше.

— Ты не думай, — поучает меня Вера Матвеевна на улице, — не воображай, будто все люди так болеют за Дрейфуса и дрожат-ненавидят его врагов. Мы ведь ходим только по знакомым. А приди мы, например, к генералу Дроздову или к жандармскому ротмистру Ланскому, нас бы прогнали да еще собак на нас спустили. А может, и арестовали бы. Вот как, доню моя!

Когда жена доктора Вилеишиса, поблагодарив за приглашение, дает Вере Матвеевне целых три рубля, Вера Матвеевна сияет и, выйдя со мной на улицу, говорит мне:

— Видишь, как честные люди хотят узнать правду? Видишь?

Я и сама все с большим интересом жду доклада Александра Степановича. Ведь я о деле Дрейфуса знаю очень мало, почти ничего…

Наше с Верой Матвеевной хождение едва не оканчивается бедой. Хотя я, как наказывала мне мама, осторожно веду Веру Матвеевну под руку, но она все время рвется вперед, как норовистый конь. Сходя с одной очень крутой лестницы, Вера Матвеевна оступается и падает. К счастью, падает невысоко: с двух-трех ступенек. Несколько секунд, пока она лежит неподвижно, с закрытыми глазами и сжав челюсти от боли, я стою над ней в полном отчаянии. Какая-то женщина, спускавшаяся по лестнице вслед за нами, помогает мне приподнять Веру Матвеевну и посадить ее на ступеньку лестницы. Эта же добрая душа приносит из своей квартиры тазик с холодной водой и чистые тряпочки.

У Веры Матвеевны рассечен лоб: падая, она, видимо, ушиблась о край верхней ступеньки лестницы. Ласково приговаривая по-польски, незнакомая женщина терпеливо и внимательно прикладывает к разбитому месту холодные компрессы.

— Это ты сопишь, Сашенька? — спрашивает вдруг Вера Матвеевна.

— Я… — отвечаю я, давясь слезами.

— Пожалуйста, не плачь. Очень прошу тебя! О чем плакать?

Слепой упал. Что тут особенного? Я очень часто падаю.

— Это я виновата, — казнюсь я. — Недоглядела…

— Не говори глупостей! Ты все время держала меня под руку. И ведь ничего не случилось особенного: ну, я разбила лоб, подумаешь!

— Ох… — вздыхает женщина, прикладывая к ранке свежую тряпочку. — Ваше счастье, пани, что вы слепая: вы не видели, как вы упали и как вы лежали! Я подумала, что вы убились насмерть. Ваше счастье, что вы слепая…

— Ну конечно, я счастливая, — через силу улыбается Вера Матвеевна. — Но все-таки, пани, я хоть и не видела, как упала, но кости мои это почувствовали…

Мы помогаем Вере Матвеевне встать.

— Ступайте, пани, ступайте до дому и ложитесь в постель! — прощается с ней наша случайная знакомая.

Мы выходим на улицу.

— Сейчас я позову извозчика и отвезу вас домой, — соображаю я.