Последние двенадцать часов по батальону ходили самые дикие слухи, говорилось, будто его выбрали для выполнения некоего опасного и безнадежного задания. Накануне вечером сержант, находясь на кухне, своими глазами видел, как полковник, граф Альдо Белли, надрывно зарыдал, провозгласив в компании младших офицеров тост, в котором использовал боевой девиз «Лучше смерть, чем бесчестье», что звучит совсем неплохо за бокалом кьянти, но в пять утра, после ломтя черного хлеба и чашки жидкого кофе, производит весьма невеселое впечатление.

Третий батальон, весь поголовно, пребывал в самом мрачном настроении, когда на горизонте показалось багровое солнце, сразу же вынудившее всех сбросить шинели. Солнце взбиралось в ярко-голубое небо, а люди вели себя терпеливо, как гурты скота на перегоне. Кто-то однажды сказал, что война — на девяносто девять процентов скука и на один процент абсолютный ужас. Сейчас третий батальон на своей шкуре испытывал то, чему отводилось девяносто девять процентов.

Майор Луиджи Кастелани отправил еще одного посыльного на квартиру к полковнику незадолго до полудня и на сей раз получил ответ, что граф уже встал и почти закончил свой туалет. Вскорости он присоединится к своему батальону. Майор, старый вояка, крепко выругался и своей развалистой походкой пошел вдоль протянувшейся более чем на полкилометра колонны крытых брезентом грузовиков, чтобы пресечь мятежный ропот солдат, жарившихся под полуденным солнцем.

Граф появился как красное солнышко, сияющий и воинственный, в сопровождении двух офицеров, а перед ним знаменосец нес боевой штандарт батальона, выполненный по собственноручному эскизу графа. Там были изображены орлы римского легиона и их жертвы с разинутыми клювами, и все это было украшено болтавшимися шелковыми кистями.

Граф плыл в облаке добродушия и дорогого одеколона. Джино сделал несколько замечательных снимков — полковник обнимает своих младших офицеров и похлопывает по плечу старших сержантов. Простым солдатам он улыбался, как родной отец, и разгонял их тоску несколькими нравоучительными словами о долге и о жертве.

— Какие прекрасные солдаты, — сказал он майору. — Просто петь хочется.

Луиджи Кастелани передернуло. Полковнику частенько хотелось петь. Он брал уроки вокала у самых знаменитых учителей Италии и в молодости всерьез подумывал о карьере оперного певца.

Вот и сейчас он остановился, развел руки в стороны, вскинул голову и запел глубоким звучным баритоном. Офицеры знали свой долг и хором подхватили «Ла Джовинеццу», строевую фашистскую песню.

Полковник медленно продвигался к хвосту колонны, останавливаясь в театральной позе каждый раз, как приходилось брать высокие ноты; он поднимал правую руку, соединяя в кольцо указательный и большой пальцы, левую же клал на украшенный драгоценностями кинжал у пояса.

Когда песню допели, полковник крикнул:

— Хватит, дети мои, пора в поход! Где наши карты?

Один из младших офицеров кинулся к нему с планшетом.

— Господин полковник, — осторожно вмешался Луиджи Кастелани, — дорога хорошо намечена, и у меня есть два проводника из местных…

Граф не обратил на него ни малейшего внимания, он следил за тем, как на сверкавшем капоте «роллс-ройса» раскладывали карту.

— Ну, вот!

С умным видом он наклонился над картой, потом перевел глаза на своих двух капитанов.

— Станьте по обе стороны от меня. А вы, Вито, сюда! Суровое выражение лица, пожалуйста! В камеру не смотрите.

Царственным жестом он указал на Йоханненебург, находившийся всего-навсего шестью тысячами четырьмястами километрами южнее, и не менял позу ровно столько времени, сколько потребовалось Джино, чтобы запечатлеть ее на пленке. Затем он поднялся в «роллс-ройс» и, стоя, повелительно указал вперед, на пустыню Данакиль.