Один из мироблюстителей ахнул. Поперек его горла внезапно разверзлась рана, и из нее хлынула кровь. Мироблюститель зажал рану ладонью, но и ладонь тоже начала обильно кровоточить. Все тело воина покрылось рублеными ранами, точно под градом ударов незримых мечей, откуда тут же хлынула кровь.

Стоявшие рядом подались назад, но в следующий миг та же участь постигла еще одного, и другого, и третьего. Тела их покрылись похожими ранами, кровь заструилась даже из-под кирас, из-под шлемов, из-под капюшонов.

Наконец первый из стражей упал. Некогда чистый мрамор под ним украсился багровой лужей не меньше его головы. Следом за ним упал с ног еще один воин… а после и храмовые стражники, и жрецы начали падать замертво, точно скошенная трава. Раны их были во сто крат ужаснее тех, что сами они за многие годы нанесли и соотечественникам Ульдиссиана, и многим другим, погубленным ими в тайне от всех. Из тех, на кого пал недобрый взгляд Диомедова сына, не уцелел ни один.

Стоявшие среди защитников храма в прочих местах, жестокосердные мироблюстители разом утратили всякое самообладание. По одному, по двое, воины стали покидать строй, а жрецы, не меньше потрясенные неземным могуществом одинокого, ничем не примечательного на вид человека, даже не помышляли их останавливать.

При виде столь убедительного свидетельства полной победы толпа снова взревела, вновь устремилась вперед, захлестнула, смяла оставшихся мироблюстителей, не пощадив, как и велел Ульдиссиан, никого. Сын Диомеда шел сквозь кровавую битву, более озабоченный тем, что находилось за стенами храма. Мироблюстители и жрецы низших рангов не представляли собой ничего: истинная опасность поджидала его в самом сердце личных покоев высшего иерарха, подчинявшегося только Примасу и, таким образом, знавшего всю нечестивую правду касательно происхождения и предназначения Церкви Трех.

Теперь Ульдиссиану преградили путь три двери – баран Диалона, круг Мефиса и лист Балы вровень с лицом. В средней двери все еще подрагивала стрела, по его повелению пробившая навылет тело жреца. Этой-то дверью Ульдиссиан и решил воспользоваться, пусть даже заметил, что она заперта изнутри.

Дверь издала громкий жалобный скрип, дрогнула, вогнулась внутрь, будто вот-вот разлетится на куски, но вместо этого, наконец, сама собой распахнулась настежь, да с такой силой, что две петли выскочили из гнезд в камне, а створки косо повисли на остальных.

Позади Ульдиссиан чувствовал с полдюжины соратников, идущих за ним по пятам. Остановить их сейчас не удалось бы не только мироблюстителям, но даже ему. Все они помышляли лишь об одном – все они жаждали мщения.

Подумав об этом, Ульдиссиан забеспокоился. Причины их гнева он вполне понимал. Чуть более двух недель назад, он, его брат Мендельн, их общая подруга Серентия и партанцы вошли в Тораджу усталыми путниками, в благоговейном восторге глазевшими на все вокруг. Ульдиссиан шел сюда с намерением мирно раскрыть тайну дара всем, кто пожелает к нему приобщиться, но Церковь Трех сразу же всполошилась, как будто в самом сердце ее вдруг появился целый выводок ядовитых гадюк.

Через два дня после того, как на рынке вокруг Ульдиссиана начали толпами собираться люди, в большинстве своем просто желавшие послушать его рассказ, за ними явился отряд тораджской стражи, дабы силой прогнать из города его приверженцев, а самого бывшего крестьянина уволочь неведомо куда, под арест. Никаких объяснений их не удостоили, однако всем тут же сделалось ясно: приказы исходят непосредственно из городского храма.

До этой минуты Ульдиссиан полагал, что в Торадже все выйдет точно так же, как в Парте. Хотя, возможно, сходства меж ними было больше, чем ему показалось вначале: разве Церковь Трех не нанесла ему удар и там? По приказанию верховного жреца Мефиса, жестокосердного Малика, его друзей зверски убили, а сам Ульдиссиан едва избежал участи беспомощного пленника.

Пронзительный вопль за спиной вмиг положил раздумьям конец.