– Помоги мне встать!

Помогаю. Кое-как проковыляли мы с полсотни метров. Буслаев оглянулся – пещеры отсюда уже почти не видно. Ковыляем дальше и тут соображаю я, что снизу ущелье выглядит куда мельче, чем с середины, с уступа. Как и сверху, метров на сорок. Голова идет кругом.

Через полчаса выбрались мы из этой чертовой борозды. Дно постепенно поднялось и ущелье незаметно сошло на нет.

– Отдохнем! – просит Буслаев и садится на выворотень. Я хотел тоже сесть, да, думаю, лучше за мешками сбегаю. Так и говорю:

– Я за сидором, быстро!

Буслаев вдруг весь побелел и впервые за все время как заорет на меня:

– Куда? Ну-ка, вернись! Не смей туда ходить!

Поворачиваюсь я, и холодно так ему:

– Шалишь, Захарыч. Пропадем ведь без ружья, без припасов…

И бегом по краю обрыва. Сбоку тянется ущелье, стараюсь туда не смотреть. Когда я вещи подбирал, вроде опять тот чертов гул послышался, но тише, чем в первый раз. Жуткий звук, надо вам сказать! Людям такие не по ушам.

Короче, подобрал я мешки – и деру. Сидор буслаевский за плечи закинул, свой спереди нацепил. После ружье лесиной с дерева сбросил, патроны тоже, и назад, к Захарычу. Тот, меня увидев, аж дышать снова начал от облегчения.

– Леха! Леха! – твердит.

Поковыляли мы дальше. Нога у Буслаева распухла, сапог даже не снимался, но дня примерно через три, говорит, пошла боль на убыль, а еще через неделю здоров был мой Захарыч, ровно огурчик с грядки, шагал, будто на параде. Правда, когда я на него не смотрел, все прихрамывал.

До поселка дохромали мы спустя месяц. Буслаев потом говорил мне, что вовек не забудет этого похода, что я – настоящий мужчина, что он мой вечный должник… А я нервно теребил медальон на шее, не зная куда девать руки от смущения. Рассказывал всем, как я тащил его почти десять дней, на себе, сквозь тайгу, хотя на самом деле какое там тащил? Поддерживал только. Но поставьте себя на мое место и поймете, что меня, мальчишку, просто распирало от гордости.

Лишь об одном Буслаев помалкивал: об ущелье. И мне запретил болтать, строго-настрого. Он ушел осенью с якутами куда-то на юго-запад, в сторону Сонгара. А оттуда, наверное, в далекий город Киев. А я остался зимовать в поселке. Сотни раз пересказывал я поселянам историю наших странствий. Но обещание, данное Захарычу, сдержал: в тот год ни одна живая душа не узнала об ущелье.

Объявился Буслаев в начале весны. Я радовался, ровно щенок при виде хозяина. Буслаев тоже лучился радостью; руку потряс, по плечу хлопнул, чуть с ног не сбил. И тихонько так спрашивает сразу же:

– Не проговорился?

Я отчаянно замотал головой.

– Мужчина! – похвалил Буслаев и по секрету сообщил: – Скоро снова туда отправимся.

Он уехал почти на месяц, а когда вернулся – стоял уже май. С собой Буслаев привез несколько длинных прямоугольных ящиков, не особо, впрочем, тяжелых. Нашли якута с оленями, незнакомого; договорились, что он нам поможет, потому что все ящики Буслаев вознамерился тащить с собой. Пока все приготовили да наладились в путь, уже и май прошел.

Якута звали Малча. Олени несли на спинах буслаевские ящики (мы вложили бездну фантазии и все же ухитрились приспособить покорных зверюг к этому нелепому, в общем, грузу). Мы сами шли пешком. Захарыч часто спорил с Малчей по поводу дороги и путь наш поэтому живо напоминал хаотичный след чернильной мухи на чистом листе. К унылому гольцу мы выбрели спустя месяц и неделю, и то, по-моему, случайно.