— И что они делают, эти солдаты? — поинтересовался один из мужчин, опиравшийся на воткнутые в землю вилы.

— Скоро сами увидите. Они по всему городу развесили свой манифест по-французски и по-итальянски. А подпись — самого Бонапарте. Это главнокомандующий итальянской освободительной армии. И Саличети, комиссар Директории, тоже подписал.

— Ну, а все-таки что там пишут? — допытывались крестьяне.

— Много всякого. Вот раз французская армия освободила Милан и Ломбардию от тирана, значит справедливо, если жители Ломбардии внесут особую контрибуцию на нужды армии освободителей.

Женщинам тоже хотелось принять участие в разговоре, но присутствие мужчин их сковывало. Луиджия, мать Саулины, все-таки собралась с духом.

— А кто же этот тиран? — спросила она.

— Австрийский император, надо полагать, — с видом знатока объяснил лудильщик, постукивая молоточком.

— А что такое особая контрибуция? — вмешалась Саулина.

Все с удивлением повернулись к ней и сердито зашипели, защелкали языками. Как смеет эта малявка лезть в разговор старших? Пусть спасибо скажет, что ей дали послушать! Знать, и впрямь пришли последние времена, раз уж дети становятся такими бесстыжими…

— Придержи язык! — грозно шепнула ей мать.

Но зерно сомнения уже было брошено и попало на благодатную почву. Всем захотелось узнать, что означает мудреное слово.

— Смышленая девочка! — заметил молодой лудильщик.

Это было лестное замечание из уст человека бывалого, ходившего по всему краю из деревни в деревню, образованного, побывавшего в больших городах.

— Что еще за контрибуция? — спросил все тот же ворчливый старик.

— Это французы такое слово придумали. Все равно что налоги, — объяснил лудильщик. — Вот, к примеру, взбредет Бонапарте в голову приехать к вам сюда и потребовать у вас десяток кур, так вам придется дать ему десяток кур.

Каждый из присутствующих счел нужным торопливо перекреститься.

После вечерней службы, когда все мужчины вернулись с полей, а вся посуда была уже починена, когда сгустились сумерки, молодой лудильщик, которому поднесли полную миску похлебки из риса, репы и моркови и стакан вина, продолжил свой рассказ. Даже священник дон Джузеппе не удержался от соблазна. Уж очень ему хотелось послушать, как безбожники-французы сеют хаос и смуту, грабят мирных христиан, смущая их трудолюбивые души своими злокозненными революционными идеями.

Дон Джузеппе был человеком средних лет, совершенно лысым, с маленькими, ничего не упускавшими голубыми глазками и громовым голосом проповедника. Большой красный нос выдавал его тесную дружбу с кувшином доброго вина.

— Так этот главнокомандующий, этот Бонапарт или Бонапарте, — начал он, тыча молодому человеку пальцем в грудь, — вы, вот вы сами своими глазами его видели?

Лудильщик немного растерялся.

— Чтоб своими глазами, так нет, не видел, — принялся оправдываться он. — Мне о нем рассказывали.

— А кто это рассказывал?

— Судомойка графов Литта.

— Когда? — не отставал священник.

— Прямо вчера, когда я ходил к ним лудить посуду.

— Ну, а она, эта самая посудомойка, видела его своими глазами?

— Нет, его видели граф и графиня, ее хозяева. Говорят, он совсем не высокий, скорее даже низенький, худой, смуглый, черноволосый, с красивым носом аристократа и серыми глазами, которые мечут молнии. Она говорит, что он хорош собой.

— Люцифер тоже был хорош собой, — напомнил дон Джузеппе и проворно перекрестился.