Ночью сверкали созвездия, какие обычному человеку вовеки не увидеть. Полярная звезда в одном рейсе вздымалась в зенит, в другом рушилась за горизонт, в одну неделю штурман правил курс по Сириусу, по Веге, по Кастору и Поллуксу, по величественным светилам Ориона, по всегда милым огням Большой Медведицы и Кассиопеи, а в другую неделю не было ни Полярной, ни Веги, ни Арктура, ни Кастора, а над головой пылал гигантский Южный Крест, сверкал красноватый Канопус. Ах, Юрочка, это было так красиво, что дух захватывало!

Как и прежде, она говорила о впечатлениях мужа, как о собственных, события, пережитые им, становились фактами ее собственной жизни — и от этого неторопливые, подробные повествования захватывали особенно сильно.

А когда рассказываемые изо дня в день истории морских путешествий Доброхотова стали исчерпываться и описания стран, народов, обычаев и морей, могучих ураганов и великих штилей, начали терять яркость первооткрытий, она заговорила о мореплавателях прошлого, о тех, кто не просто плавал по давно нанесенным на карту морям и швартовался в хорошо оборудованных гаванях, как ее муж, а с каждым движением своих кораблей, с каждым порывом ветра, надувавшим паруса, вторгался в неизведанные моря, приближался к незнакомым землям, знакомился с еще невиданными народами.

Имен было много, не все запоминались, но каждое было вехой в познании океана, в каждом было сконцентрировано множество приключений, успехов, неудач, каждое говорило о несгибаемом мужестве, о неисчерпаемом терпении, о поразительном упорстве… И Юра слушал, щеки его пылали, глаза горели — до боли хотелось стать таким же…

А Ольга Степановна, пришедшая как-то раньше обусловленного времени, тоже слушала очередной длинный рассказ Елизаветы Ивановны, и недоумевала и досадовала, до чего же они плохо знали эту женщину, их многолетнюю соседку. Грузная, замедленная, казавшаяся болезненно рыхлой, она виделась им вечно сидящей в кресле, они считали ее ленивой, только мастерство в изготовлении вкусных тортов еще признавалось за ней. А она была не только превосходным слушателем историй, рассказываемых мужем, но и усердным читателем собранной им морской библиотеки, которой сам он редко пользовался, — и памяти ее можно было только позавидовать.

Как-то ночью Мария Михайловна дежурила в хирургическом отделении. Ольга Степановна, оставшись на ночь, выждала, пока Юра заснет, зашла в дежурную комнату поделиться с подругой впечатлениями о жене Доброхотова. Мария Михайловна возразила:

— Что до меня, то я давно догадывалась, что она не такая, какой кажется. Знаешь, это, может быть, парадоксально, но она, оставаясь дома, когда Борис Андреевич уходил в рейс, мысленно двигалась вместе с ним. Изо дня в день следовала душою по его курсу. Отсюда ее настойчивые требования у диспетчера каждый день сообщать, где сегодня находится муж. И она одновременно изучала моря, по которым он ходил, порты, где швартовались его суда. Они находились на разных краях земли, но одновременно совершали одно путешествие — он в океанах реально, она на берегу — мысленно.

Ольга Степановна сказала задумчиво:

— Ты разъясняешь одно мое заблуждение. Лиза всегда казалась мне туповатой. Я порой возмущалась, что долгое отсутствие Бориса Андреевича не вызывает в ней тоски. Я так остро чувствовала разлуку с Сережей! А Лиза просто не разлучалась со своим Борисом. Знаешь, я все время повторяю одно стихотворение Шарутина, две строчки, не знаю, хороши они или плохи, но они не выходят из памяти.

— Я читала подборку его стихов. О каких строчках ты говоришь?

— Ты, океан, великий разлучник, соединил нас, разъединив.