— Так в чем же дело, хотел бы я знать? Почему другие люди в океан, а мне рейсовое направление в прибрежные лужи? За что такая немилость?

Кантеладзе некоторое время, не сводя с лица дружелюбного выражения, молча смотрел на разозленного молодого капитана. С Карновичем нельзя было так просто разговаривать, как с другими, к нему нужно было поискать ключи потоньше. И ему надо было доказательно разъяснить, что никакой немилости к нему нет, а есть то, что называется «морской школой». Рано или поздно этого человека надо было «прижать». Если иные рыбаки «дурели», сходя на берег, то Карнович «дурел» в море. На водном просторе он терял представление о дисциплине. Руководители караванов дружно жаловались на его своеволие. Он готов был гнаться за рыбой в любую погоду и на любом отдалении от флотилии. Экипаж на «Бирюзе» подобрался под стать своему капитану: даже в штормы этот траулер не жался к базе, а лихо носился по морю, выискивая рыбные косяки.

Собственно, в неуемной самостоятельности Карновича проступка большого не было, некоторые, даже сам Березов, склонны были считать достоинством такую независимость. Березов предсказывал, что в скором времени только так и пойдет промысел — каждый капитан поведет автономный поиск и лов, сообразуясь лишь с ходом рыбы, а не с приказом с берега или плавбазы. Но это время еще не пришло. Суда на промысел шли караванами, надо было соблюдать основной «караванный принцип»— знать свое место в строю. Лихая удачливость Карновича вызывала зависть, ему старались подражать — но то ли не хватало такого же морского умения, то ли просто не было счастья, выпадавшего ему, только добыча не увеличивалась, а порядок нарушался. Кантеладзе не наказывал Карловича, а убирал «подальше от соблазна», так он сам это сформулировал, когда своей рукой вписывал Карновича в приказ № 118.

Управляющий встал из-за стола, обнял Карновича за плечи, подвел к окну. Перед зданием не убывала толпа.

— Скажи — кто они, все эти? Управляющий говорил очень торжественно.

— Не понимаю вопроса, Шалва Георгиевич. Люди.

— Ты бы еще сказал — хорошие советские люди. И был бы прав, дорогой. Во всех наших городах советские люди и везде они хорошие.

— Ну, что еще? Моряки. Океанские рыбаки…

— Океанский народ, правильно. А какой народ? Пришлые, вот кто. Из многих республик. Со всех советских меридианов и параллелей. Разные обычаи, разные уклады жизни. А мы из них делаем коллектив, общий обычай создаем, такая наша забота, дорогой.

Управляющий вдруг заговорил, как юношей рыбачил на Черном море, а перед войной организовывал рыбацкий промысел на Дальнем Востоке. Охотское море — по площади десять Балтик, осваивали океан. Каждый год прибывали новые люди, а было легче — пришлые вливались в недра коренного населения, перенимали традиции, трудовой коллектив уже существовал, он лишь умножался. А здесь строим на пустом месте! Пришлые народ особый — легкие на подъем, хитрые на выдумку, энергичные, лежебоки на новые места не лезут. Бочка, клокочущая от брожений мыслей и дел! Но если бочку не скрепить обручем дисциплины, наружу выплеснет хаос, анархия будет, а не порядок.

— Индустрию делаем! Рыбодобывающую индустрию. Десятки заводов в океане! Вместо удачи — расчет. На кальке расписываем промысел, потом идем в море. А кое-кто приносит старинку свою. Фартовщики — своеволие, надежду на случай… Нет, так не пойдет! Ведь что порой на берегу? Пьянки, вокруг промысловиков вьются бичи, скверные женщины… Перед отходом матросов на иные суда свозят хмельных на такси! И это терпеть? Вот смысл приказа: всех алкашей, всех анархистов — вон! Не пожалею и хороших работников, если распускаются на берегу.