Лютикову только и осталось, что последовать за своей провожатой. Поскольку крыльев за спиной у него не было, летелось ему куда тяжелее.

Они пронеслись мимо пышного облака, на котором сидело, свесив босые ноги вниз, несколько десятков человек. Они о чем-то спорили, что-то показывали друг другу на покинутой ими поверхности Земли. Лютиков разглядел их не особо хорошо, но ему показалось, что среди собравшихся на облаке душ было много известных политиков, в последние годы давших дуба, а то и безвременно почивших. Правда, ему показалось, что кроме них на облаке еще и были души откинувшихся и даже две или три души из тех, кто на земле отмотал свой срок или даже отбросил копыта. Но это ему, наверное, лишь показалось, что у таких людей могло быть общего с недавними хозяевами жизни?

Покровительница его уже отдалилась на довольно большое расстояние.

— Послушайте, — крикнул ей вслед Лютиков. — Куда вы так торопитесь? Не на пожар ведь, вечность впереди!

Муза своего стремительного хода не сбавляла, поэтому и Лютикову пришлось наддать. Скорость была уже приличная, будь Лютиков жив, ветер бы в его ушах свистел.

Впереди сияли странные серебристые облака, немного похожие на летающие тарелочки, какими их рисуют обычно в бульварных журнальчиках. Лютиков на всякий случай притормозил, но скорость была приличной, и они с неожиданной провожатой врезались в эти облака. На мгновение Лютикова ослепило, он прикрыл глаза, про себя нещадно ругая подставившую его музу.

Открыв глаза, он с облегчением обнаружил, что вокруг по-прежнему простирается синева и откуда-то сбоку жарко светит солнце. Только вот внизу была твердь, совершенно не похожая на привычную для покойного поэта землю.

Тут и дурак мог сообразить, что прибыли на конечный пункт.

Чуть в стороне стояло непонятное сооружение, к которому с двух сторон вились длинные очереди.

Уже приземлившаяся муза подбежала к Лютикову, рывком притянула его вниз. Личико у нее было премиленькое, но уж слишком деловитое.

— Лютиков? — осведомилась она и, не дожидаясь ответа, сунула ему твердую жесткую ладошку.

Лютиков пожал ее.

Муза усмехнулась, и усмешка эта была совсем не лукавой.

— Ли-ирик! — обидно протянула она. — Даме ручку целовать надо, а не жать до крови! — И представилась: — Нинель…

Да его строки никакого сравнения не выдерживали с теми же приговскими упражнениями:

Между тем в спор критиков и литераторов начали ввязываться новые фигуры, лай уже поднялся совсем неимоверный и слышно было: «А кто на меня в восемьдесят втором донос в КГБ писал? Пушкин писал? Ты, сука, писал!». Мученику компетентных органов фальцетом вторила чья-то худая и небритая душа с кавказским носом и кавказским же акцентом: «Из-за вас, козлов, Бродскому в Штаты уехать пришлось! Я бы сам уехал, да Родину люблю!» — «Какую Родину, ара? — возражали ему. — Ты еще о березках среднерусской полосы заикнись! Где ты их нашел в своих кавказских горах, березки наши?» Кто-то уже кого-то довольно невежливо толкал и горячился: «А кто у меня Алку увел? Она тогда со мной в ресторан пришла, а ты, гад, увел ее! Добро бы по-честному, так нет — через окно мужского туалета убежали!» — «Да пьян ты был, — резонно отвечали ему. — А Алка женщина молодая, ей не мягкость нужна, ей вздыбленную жесткость подавай. И не убегали мы через туалет. Как мы могли через него убежать, если ты там с унитазом обнимался!»

Неизвестно, чем бы закончился этот спор, но тут споривших накрыла странная тень.