Прошло уже несколько недель. Боль, синяки, царапины и порезы исчезали, только удар по голове не давал о себе забыть. Непонятные приступы после выписки — проблемы с восприятием, мелкие и не совсем, — снова привели меня в больницу.

Доктора Скеллехера я видела впервые — на тот момент из врачей больше никто не дежурил. Он выглядел не старше тридцати и явно нуждался в кофеине. Короткие волосы стояли торчком скорее из-за отсутствия укладки, чем от ее чрезмерности, темные мешки под глазами сгодились бы для хранения консервов. Одежда под белым халатом отвечала всем стандартам экологии. Из-под воротника выглядывал узкий кожаный шнурок, исчезая под рубашкой из чистого хлопка.

«Эпизоды» пробегали перед моим внутренним взором словно фильм в быстрой перемотке, пока я рассказывала о них врачу.

Иногда все вокруг выглядело размытым, как в тумане — или на запотевшем зеркале в ванной. В больнице я не всегда понимала, есть ли на самом деле кто-нибудь в палате. Люди будто плавали в воздухе, меняя форму и очертания. Слух меня тоже подводил — одно сплошное жужжание, бормотание, бульканье и ватные звуки. Мне сказали, что после сотрясения мозга такое бывает и проходит. Но… мне стало хуже.

И еще беспокоило, что запросто могу рухнуть с кровати.

Вставать без присмотра врача или медсестры не разрешалось. Пусть я плохой пациент, однако мысль о «судне» внушала мне отвращение, и я решила справить нужду как все нормальные люди. В туалете все прошло не так уж плохо. Конечно, не вальс с Фредом Астером, и все же. Вернуться обратно в постель оказалось труднее.

Когда я вышла из туалета, меня замутило. Свет в комнате слегка померк, а кровать отодвинулась куда-то вдаль, утопая в испарениях. Я с трудом двинулась к ней вся в холодном поту. Тошнота вмиг усилилась, пахло как при вскрытии или на месте убийства. Я рванулась сквозь холодный пар; в глазах посерело, потом затуманилось, грозя вовсе померкнуть. Кровать представлялась неясным светлым пятном. Сначала я ухватилась за стальную перекладину, потом взобралась на постель. Мгновение просто лежала на холодном, промокшем матрасе будто оглушенная рыба, пытаясь отдышаться. Затем кровать сдвинулась, и я провалилась сквозь нее.

Пока я падала, свет стал ярче, и комната вновь обрела четкие очертания. Медсестра зашла как раз когда я ударилась об пол. Конечно, она меня отругала. Потом вызвала санитара, который подхватил меня и скинул на мою собственную кровать, что стояла в полутора метрах.

Я думала, в палате три койки, но медсестра сказала, что одна — с самой реконструкции шестидесятых годов. А дальше последняя капля, как раз накануне утром.

Мне до сих пор было страшно смотреть на себя в зеркало. Левый глаз окружал багровый синяк, который наплывал на переносицу, просачивался к брови и опадал на скулу, чтобы дальше стечь по краю челюсти и превратиться в жуткий собачий ошейник сине-зеленого цвета. Губы и ухо рваные и распухшие. Синяки и отеки, которые в больнице стягивали мое лицо в гримасу, только-только перешли в одутловатость, словно от тугого галстука. Насколько я видела спереди, волосы на концах были потрепанными, как старая соломенная метла. Хотя большая часть еще спускалась ниже плеч.

Но мне надо было вернуться к работе — чтобы оплатить счета за лечение! — и приближалась назначенная встреча, поэтому я решила сдаться на день в спа — комбинацию салона и пыточных застенков, — надеясь, что его персонал сделает меня более похожей на человека, чем на Бориса Карлоффа после вечеринки.

С полотенцем на голове, в халате и тапочках я разрешила поместить себя на пятнадцать минут в крошечную парную — «расслабиться и открыть поры». Я пыталась тихо сидеть и расслабляться, но в голове жужжал рой насекомых.

Я сжала виски руками. Зажмурилась и начала глубоко размеренно дышать, и все-таки дымный смрад заставил меня вновь распахнуть глаза.