Лимбический имплантат делал свое дело. Я был близок к тому, чтобы принять это предложение спасения, — как тогда, в церкви, когда мои грехи еще и грехами толком не были. Сними груз с души, дитя мое, сложи его к ногам Спасителя. Даже ребенком я понимал, почему столько израненных душ толпятся у алтаря. «Корифей» знал меня, мои слова и дела, изнутри и снаружи. Мои грехи были его грехами.

Оскар пристально наблюдал за мной.

— Но вы еще не готовы к этому завершающему шагу, к безусловному прощению, исходящего от общества равных вам… Вы жаждете его, но не готовы принять.

Прощение может оказаться коротким — пока не нагрянут гипотетики. Или я и здесь ошибаюсь? А если Вокс спасется и обретет вечную жизнь? Кто-то чужой у меня в голове подсказывал, что так оно и будет.

— Не уверен, что любой грех заслуживает прошения, — сказал я.

— Убитый вами мертв уже десять тысяч лет. Напрасно вы цепляетесь за свою единственную трагическую оплошность.

— Я имею в виду не только свой собственный грех.

— Вот как? Чей же еще?

— Как вам уничтожение фермеров, Оскар? Это ведь не убийство, а форменный геноцид.

Оскар увидел в моем лице нечто, заставившее его вздрогнуть. Я увидел растерянность в его глазах и изменение цвета ауры.

— Фермеров гипотетики все равно не приняли бы… Их смерть всегда считалась нами неизбежностью.

— Они находились здесь только потому, что Вокс поработил их и притащил сюда.

— Они оказались здесь по необходимости.

— Кто-то принял это решение.

— Его приняли мы все!

— И все себе простили этот грешок.

— Нас простил «Корифей». «Корифей» — наша коллективная совесть.

— Не хочу вас обижать, Оскар, но не кажется ли вам, что с совестью, оправдывающей геноцид, что-то не так?

Он смотрел на меня во все глаза, весь в лиловых сполохах ярости и обиды. Потом он пожал плечами.

— Вы мало прожили со своим «узлом». Ничего, скоро вы все поймете.

«Эти меня и пугает», — пронеслось у меня в голове.

— Теперь все это уже не важно, — сказал он. — Идемте со мной.

Как же мне этого хотелось! Всю свою взрослую жизнь я провел в ответах пламени, пожравшего живую человеческую плоть. Пусть теперь с моим грехом разбирается «Корифей»! Если за это придется заплатить забвением или смертью, то не будет ли это запоздалым торжеством справедливости? Во всяком случае, я умру с легкой душой.

Но заслужил ли я это?

— Я бы предпочел быть в этот решающий час с Эллисон, — признался я.

— Почему тогда она не здесь? Знаю, вы чувствуете ответственность за нее, но она — отклонение, пустой сосуд. Даже ее преданность вам искусственна. Теперь, когда вы подключились к Сети, вы должны были разглядеть в ней это.

Мне не хотелось говорить ему, что я в ней разглядел.

— Возвращайтесь к семье, Оскар, — сказал я.

Он стал возражать, потом осекся и покорно кивнул. Может, увидел, как глубоко я ему завидую, а может, был слишком добр, чтобы продолжать препираться.

Он поднялся.

— Что ж… Прощайте, мистер Файндли.

Дверь за ним закрылась. Я ждал, пока он удалится по коридору, говоря себе, что и мне пора. С другой стороны, было бы гораздо легче остаться, дать произойти тому, что должно было произойти. Что за глупость, что за приступ тщеславия — вся затея с этим побегом! Оскорбительным для миллионов, живших и умерших в Вокс-Коре, как и для тех, чьи надежды пылали сегодня ясным пламенем у меня на глазах…

Напоследок я огляделся.