Другое дело Собачкин из «Владимира III степени». Тем более что именно эта пьеса игралась как первое действие спектакля.

Здесь Виктор Авилов был в привычной, хорошо знакомой ему атмосфере комедийности и импровизации. Прохиндей Собачкин словно сошел со страниц Н. В. Гоголя — его пластика была незабываемой, столь же незабываемыми были и «рожи», которые он бесконечно корчил. Тем не менее нельзя сказать, что эта часть спектакля только смешила и «заводила» публику (хотя явно Валерий Белякович строил спектакль на контрасте первого и второго действий) — в ней была, по словам Игоря Золотусского, «какая-то мелодия, соответствующая мелодике гоголевского юмора и гоголевской поэзии… даже жесты актеров сыграны как бы по нотам». Для воплощения образа Собачкина Авилову ничего не надо было выдумывать — он лепил этого персонажа из наработанных уже приемов, из знакомого, сыгранного. Поэтому слова артиста о гоголевских образах в значительно большей степени относятся именно к Собачкину, но никак не к Ихареву.

Валерий Белякович же совершенно иначе относился к комедийному дару Виктора: «Чего стоит старуха из водевиля, а Собачкин… Это классика. На этот монолог нужно было водить студентов: мол, смотрите, что такое Артист, что такое Комедия! — говорил он. — Вы больше никогда и нигде этого не увидите. Мы этим бриллиантом пользовались. Огранили его, и он заблистал…»

«Мы» — это театр, это та творческая атмосфера и та теплота человеческих взаимоотношений, что всегда отличали спектакли Юго-Запада от спектаклей других театров. «Мы» — это студийность высшей пробы, которую Белякович с первых шагов прививал тогда еще не артистам, а самодеятельной молодежи. Прививка оказалась действенной…

В 1980-е годы в театре выпускался собственный журнал «Регистр». В одном из номеров за 1986 год Наталья Кайдалова писала: «Для многих Театр на Юго-Западе начался с Авилова. Чуть где Авилов — там уж и землетрясение, и молния, и гром среди ясного неба. И все летит, горит и гремит аплодисментами разорванный в клочки воздух. Лишь дикие междометия и возгласы исторгаются из публики, из самого ее сотрясенного сердца. Дыхание сокращается до минимума, давление поднимается до максимума, пульс скачет, а слов — нет. Потому что словами ЭТО неизъяснимо.

…Авилов прекрасен. Он источник естественного света на сцене, и когда погасает луч „пушки“, еще долго не гаснет и „во тьме светит“ золотое кольцо вокруг его головы. Оно исчезает последним. Муза трагедии, муза героической комедии, муза площадного фарса — вот ваш слуга, ваш данник, ваш поэт. Авилов — античный, потому что он стихия. Авилов — средневековый, потому что все в нем — полюса и контрасты. Он рыцарь и герой, он — шут и блаженный. То он сияет, как иконостас в престольный праздник, то такую рожу состроит, что хоть святых выноси. Но все безобразное преображает он красотой, все низкие истины взрывает поэзией. А как говорит Авилов!

Как он глаголом жжет сердца людей! Одно слово „человек“ чего стоит. Затрепанное всуе слово, скомпрометированное слово, утратившее силу слово, изрешеченное слово, мертвое слово. Но когда Авилов произносит его, оно снова оживает во всем могуществе и заветном смысле. И мы как будто впервые слышим и видим его воочию: восхитительного… и неопровержимого, как гравюра Дюрера.